В целом отношение в деревне как к сталинским ударникам, так и к представителям колхозной администрации было отрицательным. И те и другие в 1930-е годы не пользовались уважением в среде крестьянства. Правда, М. Н. Глумная считает, что отношение сельского сообщества к ударникам было все же более теплым, чем к «начальству»: «Высокий заработок передовиков давался им тяжелым трудом, и для многих это все же было очевидно, в то время как высокие доходы управленцев в глазах крестьян казались “легким хлебом”, вызывали злобу и зависть»[491]. Однако многочисленные материалы свидетельствуют о враждебном отношении жителей села к сталинским ударникам. Их высмеивали, их трудовой энтузиазм публично поносили матерной бранью, упрекали в особых отношениях с представителями власти и колхозной администрацией (совместное пьянство, интимные связи), вредили в работе (тупили пилы, замазывали коров навозом), угрожали, наносили мелкие телесные повреждения (бросались картошинами в лицо, обливали кипятком), избивали[492]. При этом следует учитывать, что в деревне передовиков производства считали людьми, находящимися под особым покровительством власти, открытое преследование которых чревато судебной ответственностью. В отношении рядового крестьянства к сталинским ударникам чувствуются злоба и зависть, ничуть не меньшие, чем к представителям управленческого аппарата колхозов, жалобы на которых властью поощрялись. В этом отчасти сказывалось стремление к уравнительности, присущее крестьянской психологии, в силу которого жители села воспринимали колхозное руководство как плохих начальников (то есть людей, которым — согласно их социальному статусу — доступны определенные привилегии), а ударников — как равных себе, но сумевших оторваться, выйти, что называется, «из грязи в князи». В целом в отношении сельского социума 1930-х годов к руководству колхозов и передовикам производства — помимо конкретных противоречий, существовавших в их жизни, — легко можно увидеть сопротивление изменению крестьянской идентичности, новым установкам в сознании отдельных представителей села, формирующимся в процессе изменения практики общественных и хозяйственных отношений в деревне, а также под воздействием пропагандистских лозунгов. Связь как колхозной администрации, так и ударников с общественным производством в крупном хозяйстве не соответствовала крестьянским представлениям о значении личных трудовых усилий в индивидуальном хозяйстве как факторе семейного благосостояния. Опора тех и других на власть, зависимость от последней — все это меняло представления о крестьянской самостоятельности, автономности по отношению к чуждому миру города.

Идентичности сталинских ударников и представителей председательского корпуса были новыми явлениями в жизни села. Именно поэтому, нарушая устоявшиеся стереотипы крестьянского сознания, они вызывали столь острое сопротивление крестьянского социума. Однако это было только начало происходящих в сознании жителей деревни изменений. Практики новых хозяйственных и общественных отношений, связанные с функционированием колхозной системы, так или иначе вторгались в повседневную жизнь крестьянства, требовали осмысления и оценки. Так, несмотря на негативное отношение к существовавшей в колхозах оплате по трудодням, звучавшее в деревенском фольклоре (например, в частушке: «Задушевная подружка не гонись за трудодням / Тебе на осень достанется соломы килограмм»)[493], вопрос об их начислении, судя по документам 1930-х годов, волновал крестьян. Разговоры о правильности начисления трудодней и влиянии на заработок колхозников разного рода субъективных отношений фиксируется в источниках еще первой половины 1930-х годов[494]. К концу 1930-х годов эта тема сравнительно часто встречается в крестьянских «письмах во власть» и других источниках, что свидетельствует об осознании колхозниками взаимосвязи между трудом в колхозном хозяйстве и личным благосостоянием[495]. Иногда фактором распространения представлений нового типа могли выступать и традиционные для крестьянской психологии уравнительные мотивы. Колхозники косо смотрели на тех, кто пытался уклониться от активного труда в хозяйстве колхоза или выполнения повинностей, особенно в тех случаях, когда им самим приходилось работать до «седьмого пота». Про таких говорили: «Он разлагал трудовую дисциплину. Когда задумал выполнить данный ему наряд, так выполнит, а не задумал так не пойдет»; «На работу эта группа выходила после всех, мы уже выходили на работу, а они еще только начинают завтракать»[496]. Пренебрежение работой, отлынивание вызывали явное раздражение у колхозников.

Постепенно новые практики отношений и связанные с ними оценки действительности проникали в повседневную жизнь жителя села, становились частью его внутреннего мира. В крестьянской среде постепенно начинали формироваться профессиональные идентичности, важными элементами которых становились место индивида в общественном производстве, взаимоотношения в трудовом коллективе, регулирующая роль государства в системе трудовых отношений. Этот процесс шел неравномерно. Кто-то быстрее воспринимал новые реалии (как сталинские ударники и председатели, руководящий аппарат колхозов), другие предпочитали жить по «дедовским заветам». Столкновение различных принципов и представлений о социальной действительности и месте в ней рядового жителя села рождало конфликт ценностей в их сознании. В определенной мере его следствием был рост конфликтности в повседневной жизни деревни 1930-х годов, присущая ей в то время атмосфера «неудержимой злобы»[497]. Разумеется, в 1930-е годы процесс формирования новых типов идентичности был далек от своего завершения. Но уже тогда в сознании жителей села стали заметны черты, свойственные для новой модели организации сельского социума, в своих основных характеристиках отличные от того типа идентичности, который следует называть крестьянским.