Обращение к абстрактным политическим понятиям, партийным программам, умозрительным построениям и другим атрибутам «большой» политики практически не присутствовало — за отдельными исключениями — в политическом дискурсе северной деревни 1930-х годов. Этому было несколько причин. Прежде всего это оторванность крестьян от политической жизни, их малообразованность, присущая крестьянскому мышлению инертность. На свою политическую неподкованность указывали и сами крестьяне. Житель деревни Коротово Приозерного района А. М. Пирогов в 1933 году писал в Севкрайком ВКП(б): «Если товарищ найдете в моем письме что либо неподходящее с Вашими взглядами и постановкой дела, то я заранее перед Вами извиняюсь, так как я беспартийный, живу в деревне и в политике разбираюсь плохо, а потому в этой части мне надо учиться»[498]. Ссылку на политическую безграмотность можно встретить и в других крестьянских «письмах во власть». Другой причиной являлись особенности политического режима в стране с присущими ему гомогенностью официального дискурса, закрытостью дискуссий, претензией на тотальность пропагандистской картины мира, отсутствием всякой открытой политической борьбы. Во всяком случае, мы не обнаружили каких-либо следов деятельности среди крестьян организованной оппозиции в 1930-е годы — если последняя вообще имела место в СССР. В оценках политической действительности крестьянин исходил из своих, в большинстве своем примитивных, представлений о политике. К этому следует добавить, что проблемы политики, видимо, чаще всего не воспринимались крестьянами как что-то насущное, то, без чего нельзя обойтись в повседневной жизни.

Тем не менее политика иногда вторгалась в их жизнь. В своих «письмах во власть» крестьяне нередко апеллировали к понятию «справедливость». Колхозник из Лешуконского района Г. М. Беляев свою жалобу на исключение его из колхоза начинает так: «Во имя революционной законности, во имя правосудия и искоренения несправедливости обращаюсь к вам…»[499] Житель деревни Конищево П. П. Аркадьев взывал к справедливости, жалуясь на обложение его хозяйства чрезмерно высокой ставкой по хлебозаготовкам, и утверждал, что такое отношение к нему является антагонизмом между коренными и пришлыми жителями Конищева, поскольку все домохозяйства деревни, по его мнению, «имеют уравнение, как наделом землею пашни и колхоза, так и прочими касательно крестьянского быта угодьями в равном количестве»[500]. Ю. Ф. Логинова из Тотемского района писала в «Крестьянскую газету» по поводу возвращения несправедливо отнятого у нее во время коллективизации дома[501]. Житель Верховажского сельсовета Вельского района Г. И. Матов доказывал, что в силу «мести, злобы и личных счетов несправедливо обложен твердым заданием»[502]. Разумеется, в каждом подобном случае справедливость крестьяне трактовали в свою пользу, однако все же в подобного рода аргументации чувствуется отсылка к представлению о равноправии всех жителей деревни перед лицом власти. По-видимому, в еще более конфликтной форме этот мотив звучал, как ссылка на правду. В частности, на этот аргумент ссылались в своих жалобах раскулаченные крестьяне. Жители деревни Турово Вологодского района в письме к И. В. Сталину рассказывали о бесчинствах местных активистов «великого перелома», доказывали, что их письмо — «чистейшая и не опровержимая правда»[503]. В другом подобном обращении крестьяне Холмогорского района писали о том, что ждут «то время, когда действительно будет существовать революционная правда»[504]. Апелляцию к ценности правды можно встретить и в письмах колхозников. Так, сталинская ударница А. И. Задорина, поссорившись с руководителем местной партийной ячейки, писала в своем письме секретарю Севкрайкома ВКП(б) Д. А. Конторину: «Я борюсь за правду кто бы не был коммунист или рядовой»[505]. В. П. Шабаков из колхоза им. Димитрова, конфликтовавший с председателем и другими руководителями колхоза, рассказывая о ситуации, в которой оказался, писал: «Выходит, так что “Правда ходит в лаптях, а кривда в лакированных сапогах”»[506]. Во всех указанных случаях отсылка к правде звучит как аргумент против откровенной несправедливости, творимой людьми, облеченными властью, особое положение которых позволяет не только совершить неэтичный, с точки зрения крестьян, поступок, но и благодаря своему статусу скрыть следы своего деяния. Таким образом, категория правды в воззрениях крестьян, по сути, предполагала более чувствительное отношение к справедливости.

Упоминание других ценностей в политическом дискурсе крестьянства встречается значительно реже. Из свобод крестьян Русского Севера в 1930-е годы похоже волновали только свобода торговли и «свобода развития», то есть, по сути, только свобода хозяйственной деятельности[507]. Общие отсылки к закону и законности обычно не предполагали чего-то большего, нежели соответствия действий местных представителей власти довольно аморфно понимаемой и порой превратно трактуемой (опять же в свою пользу) государственной политике[508]. Упоминания о порядке связаны прежде всего с проблемой бесхозяйственности в колхозах. О социализме и коммунизме в 1930-е годы крестьяне Севера говорили, по всей видимости, редко, используя эти понятия главным образом как риторический прием в своих обращениях в органы власти. Последнее вряд ли можно объяснить только политической неразвитостью крестьян. Московская исследовательница Т. П. Миронова, изучавшая общественное сознание российского крестьянства в 1920-е годы, отмечала, что тема построения социализма являлась вопросом, широко обсуждаемым жителями села в период нэпа, однако к концу десятилетия крестьяне, похоже, разочаровались в идее светлого социалистического будущего. «В 1929 г. уже никто [на селе. — Н. К.] не обсуждал каким будет социализм, письма крестьян в основном отражали недовольство советской властью, неверие и неприятие социализма», — писала в своей диссертации Т. П. Миронова[509]. Это неверие точно выразил житель Усть-Кубинского района И. А. Лапин, критиковавший в 1936 году советских пропагандистов: «…вводят в заблуждение колхозников. Колхозники и без них понимают, что до социализма далеко, а о коммунизме и думать нечего»[510]. Действительно, реальные условия колхозной жизни плохо соотносились с образами рая на земле, которые рисовала советская пропаганда. Политические ценности крестьян Русского Севера в целом не выходили из рамок норм, обусловленных специфическими чертами крестьянской идентичности, были своего рода вторичными продуктами крестьянского мышления по отношению к ценностям земли, труда, равноправия, являвшихся главными доминантами общественного сознания сельских жителей. В 1930-е годы крестьянин продолжал осознавать себя человеком, далеким от большой политики, прибегающим к ее идейному инструментарию лишь по мере практической потребности, упрощая при этом его многообразие до ограниченного набора доступных своему пониманию идиологем.