Маленькая лиса была убита —

Свернувшись в клубок, она будто спала

И казалась живой.

Мы подготовили тело моей матери для похорон. Священники пели, пока их голоса не слились в единый ровный фон.

Мои служанки и я помыли ее. Священник нарисовал слова на ее теле — сутры покрыли всю кожу. Мы одели ее в лучшие платья, положили в кедровый гроб и положили туда несколько драгоценных вещей. Было принято оставлять маленькие керамические фигурки с покойниками, но меня это немного смущало. Мать мало понимала в человеческих делах — зачем тогда ей нужны все эти безделушки в гробу? Возможно, фигурка лисы была бы лучше. Но вряд ли до этого были такие случаи, когда умирала лиса и ее хоронили по буддийским традициям. В конце концов мы решили вообще не оставлять никаких фигурок, все же волнуясь, как бы их отсутствие не повредило ей.

Погребальный костер был большой, его зажег Дедушка. Дым пах сандаловым деревом (как это и должно быть) и разложением: потому что на самом деле никакого костра не было. Были только Дедушка и Брат, которые вытаскивали ее тело из норы, за пределы нашего волшебного мира, туда, где ее труп съели бы вороны, крысы и жуки, оставив только разбросанные кости. После этого мы чувствовали сладковатый запах разложения, только когда в нашу сторону дул ветер. И этот запах был дымом ее погребального костра.

Мы старались, как могли, чтобы ее переход в другой мир был лучше. Мы делали приношения священникам от ее имени: платья, лекарства и сутры. Я не знаю, зачлись ли они — ведь они принимались призраками, выдумками из нашего мира?

Мать иногда говорила о богах. Я бы хотела, чтобы был какой-нибудь бог, который заботился бы о лисах, который мог бы предложить нечто большее, чем просто смерть.

У меня было много вопросов, но Дедушка был неумолим. Он молчал. А у меня не хватало смелости начать задавать ему вопросы. Он исполнял свою часть ритуала, но постоянно смотрел за Братом, который плакал, не переставая.

Последующие сорок девять дней мы были в трауре: носили только коричневое, темно-серое и голубовато-серое в знак нашей печали. Даже Шонен носил серое, хотя этот цвет явно не подходил его юности. Мы носили полагающиеся в таких случаях верхние платья из грубой ткани.

Я была в уединении, но мой учитель прислал письмо с соболезнованиями. Оно заканчивалось стихотворением:

Никто не увидит моего горя,

Пока горы не обнажатся,

Пока с них не исчезнет последнее буковое дерево.

Бук давал нам черную краску для траурных платьев; наверное, он это имел в виду. Но в тот момент меня совершенно не интересовала поэзия.

Первое, что я сделала на следующее утро, — это послала за главным слугой моего мужа. Он пришел через несколько минут, будто ожидал, что я его позову.

— Моя госпожа посылала за мной? — спросил Хито.

— Да. Расскажи мне о его пропаже.

— Прошло уже почти два месяца. Мы совершали обряды, я посылал за предсказателями, но ничто не помогло.

— И он не посещал храм, друзей, любовницу?

Хито заколебался:

— Насколько я знаю, нет.

— А ты бы знал об этом?

— Он всегда удостаивал меня чести знать о своих делах. Он мне доверял. Я не думаю, что…

— А что увидели предсказатели?

— Ничего. Или вернее, странные вещи, моя госпожа. Они сказали, что он жив, хотя и не были в этом до конца уверены.

— Хито, ты помнишь те несколько недель перед тем, как я уехала?

— Да, моя госпожа. Он казался очень заинтересованным живой природой. — Слуга имел в виду лис, конечно же, но ему трудно было об этом говорить, так же, как и мне.

— Ты говорил об этом предсказателям?

Хито снова заколебался:

— Да, я взял на себя смелость сделать это. Я думал, что это важно. Но это им не помогло, они все равно ничего не нашли.

— А вы искали в лесу?

— Конечно, искали. Мы сначала думали, что он заблудился, когда охотился, но… — он замолчал.

— Мы должны продолжить поиски. Может, он покалечился или заблудился во время грозы. Что угодно могло случиться. — Я слышала свой спокойный голос, как будто я говорила о чем-то постороннем и безразличном мне: о религиозной заповеди или смерти далекого родственника, которого никогда не видела. — Ты отправишь всех слуг, всех крестьян на его поиски. Ты спросишь каждого отшельника и каждого монаха, которые живут в горах. Он здесь, Хито. Я знаю это. И ты тоже будешь искать вместе со всеми.

— Прошло два месяца! Боюсь, что уже слишком поздно.

— Тогда мы хотя бы найдем его тело, — сказала я резко. — Теперь оставьте дом моего мужа в покое.

Хито поклонился и ушел. Я слышала его шаги по дорожке, по гравию, которым был посыпан садик с глициниями. Потом все стихло. Мои служанки зашевелились, но это были тихие и мягкие звуки.

Несмотря на уверенный тон, которым я разговаривала с Хито, я ни в чем не уверена. Я должна знать, жив он или нет. Онага предложила съездить к старику, который живет в лесу, но я не хочу видеть его: он обманщик!

Йошифуджи должен быть жив.

Брат так никогда и не оправился от смерти Матери. Даже через год, после обряда очищения, когда мы все вернулись к прежней жизни. Он, как и раньше, ходил с Йошифуджи охотиться, но был более сдержанным с ним. Я больше не слышала, как он смеется. Я волновалась за него: возможно, было еще какое-то сильное эмоциональное потрясение, кроме смерти Матери.

Однажды я увидела его в беседке с доской для письма и бумагами. Я спросила его, что он пишет. Брат покраснел:

— Стихи…

— Ты понимаешь поэзию? — воскликнула я.

— Да! Нет… Но я пойму ее! Я стану человеком, вот увидишь, Сестра. — Он стал убирать свои бумаги и кисточки.

— Покажи мне!

— Нет!

Я успела выхватить один листок у него из рук. Он схватился за него, но я оскалилась, будто мы все еще были лисами, и прочитала.

Бумага была белого цвета с ярко-красными прожилками: его иероглифы были, как мягко сказал бы мой учитель, «неровными».

Когда упадет последний лист, что тогда?

Ты тоже уйдешь?

— Это стихотворение? Я ничего не понимаю.

— Это не для тебя, — сказал он и с яростью выхватил листок у меня из рук.

— О чем же оно?

— О конце осени, — сказал он и ушел.