Я поняла: моя задача – быть собой. И так и сделала.

«Позвольте рассказать вам о себе. Меня зовут Мишель Обама, и я выросла на южной окраине Чикаго, в маленькой квартирке на верхнем этаже двухэтажного дома, очень похожего на этот. Мой отец работал на водоочистительной станции. Мама осталась дома, чтобы растить нас с братом».

Я говорила обо всем: о моем брате и ценностях, которые вложили в нас родители, о том самом крутом адвокате, которого я встретила на работе, о парне, укравшем мое сердце своей основательностью и своим видением мира, о человеке, который этим утром разбросал свои носки по всему дому и иногда храпел во сне. Я рассказала им о том, что продолжаю работать в больнице, о том, как мама забирает в этот день наших девочек из школы.

Я не приукрашивала свои чувства к политике. Политический мир не место для хороших людей, сказала я, объясняя, как сомневалась в том, должен ли Барак вообще баллотироваться. Я не знала, что публичность может сделать с нашей семьей. Но я стояла перед ними, ведь я верила в своего мужа и в то, что он может сделать. Я знала, как много он читает и как глубоко мыслит о разных вещах. Я сказала, что он тот самый умный и порядочный президент, которого я бы выбрала для страны, даже если бы и предпочла вместо этого держать Барака ближе к дому.

Шли недели, и я повторяла одну и ту же историю – в Давенпорте, Сидар-Рапидсе, Каунсил-Блафсе; в Су-Сити, Маршалтауне, Маскатине. В книжных магазинах, в профсоюзных залах, в доме для престарелых военных ветеранов; а по мере того как погода становилась теплее – на крылечках домов и в общественных парках. Чем больше я выступала, тем мой голос звучал увереннее. Мне нравилась моя история, и мне было комфортно ее рассказывать. Я говорила с людьми, которые, несмотря на разницу в цвете кожи, напоминали мою семью: почтовые служащие, мечтающие о большем, как Дэнди когда-то; учителя фортепиано, как Робби; домохозяйки, которые активно участвовали в родительских комитетах, как моя мама; синие воротнички, которые делали все для своих семей, так же как мой папа. Мне не нужно было репетировать или писать заметки. Я говорила только то, что искренне чувствовала.

В это время репортеры и даже некоторые знакомые начали задавать мне один тот же вопрос: каково это чернокожей женщине при росте 5 футов 11 дюймов[122], получившей образование в Лиге плюща, выступать в комнатах, заполненных преимущественно белыми айовцами? Насколько это странно?

Мне не нравился этот вопрос. Его всегда сопровождала застенчивая полуулыбка и интонация «поймите меня правильно», которую люди часто используют, приближаясь к теме расы. Я чувствовала, что наши ожидания не оправдались, раз все, на что обращают внимание, – это только наши внешние различия.

В ответ я почти всегда ощетинивалась, потому что этот вопрос совершенно противоречил моему опыту и, казалось, опыту людей, с которыми я встречалась, – опыту человека с вышитым кукурузном початком[123] на нагрудном кармане, опыту студента в черно-золотом пуловере, опыту пенсионерки, принесшей ведерко из-под мороженого, наполненное домашним печеньем с логотипом нашей кампании – восходящим солнцем – на глазури. Эти люди оставались после моей речи поговорить об объединявшем нас – сказать, что их отец тоже жил с рассеянным склерозом или что их бабушки и дедушки были такими же, как мои. Многие говорили, что никогда раньше не интересовались политикой, но что-то в нашей кампании заставило их почувствовать: оно того стоит. Они говорили, что собираются стать волонтерами в местном офисе и попытаются уговорить супруга или соседа пойти с ними.

Эти встречи казались естественными, настоящими. Я инстинктивно обнимала тех, кто пришел, а они крепко обнимали меня в ответ.

Примерно в это время я повела Малию к педиатру на плановый осмотр, который мы проводили каждые три-шесть месяцев, чтобы следить за ее врожденной астмой. Обострения не было, но доктор предупредил меня кое о чем еще: индекс массы тела Малии – показатель здоровья, который учитывает рост, вес и возраст, – начал ползти вверх. До кризиса еще далеко, сказал доктор, но лучше за этим последить. Если мы не изменим некоторые привычки, с течением времени это может стать реальной проблемой, увеличить риск высокого кровяного давления и диабета второго типа. Увидев мое потрясенное лицо, врач заверил меня, что эта проблема распространена и разрешима. Уровень детского ожирения растет по всей стране. Наш педиатр много раз сталкивался с ней среди пациентов, в основном афроамериканцев.

Эта новость сокрушила меня, будто камень, упавший в витраж. Я так старалась, чтобы мои дочери были счастливы и здоровы. Что я сделала не так? Что я за мать, если даже не заметила перемену?

Продолжая говорить с доктором, я начала понимать, что же произошло. Из-за частых поездок Барака удобство стало определяющим фактором. Мы стали чаще есть вне дома. У меня практически не осталось времени на готовку, поэтому я часто покупала готовую еду по дороге домой с работы. По утрам я упаковывала девочкам ланч-боксы с Lunchables и Capri Suns. В выходные мы обычно проезжали через «Макавто» после балета и перед футболом. Если бы мы делали только что-то одно из этого, проблемы бы не возникло, но вместе все эти факторы уже начали сказываться на здоровье.

Очевидно, что-то нужно было менять, но я не знала, как это сделать. Каждое решение требовало все больше и больше времени: время в продуктовом магазине, время на кухне, время, потраченное, чтобы порезать овощи или снять кожу с куриной грудки. Однако все это время, казалось, вообще исчезло из моей жизни.

Затем я вспомнила разговор с давней подругой в самолете несколько недель назад. Она упомянула, что они с мужем наняли молодого человека по имени Сэм Касс, который регулярно готовил у них дома здоровую пищу. По случайному совпадению оказалось, что мы с Бараком познакомились с Сэмом много лет назад через других друзей.

Я никогда бы не подумала, что найму повара для приготовления домашней еды. Для меня это было слишком буржуазно и наверняка вызвало бы скептический взгляд со стороны моих родственников из Саутсайда. Барак, владелец «Датсуна» с дыркой в полу, тоже не был в восторге от этой идеи; она не вписывалась ни в его укоренившийся образ жизни общественного организатора, ни в имидж, который он хотел продвигать в качестве кандидата в президенты. Но для меня это был единственный разумный выбор. От какой-то роли нужно было отказаться. Никто другой не мог запустить мои проекты в больнице. Никто другой не мог участвовать в предвыборной кампании в качестве жены Барака Обамы. Никто другой не мог заменить мать Малии и Саши. Но, может быть, Сэм Касс мог приготовить нам ужин?

Я наняла Сэма, чтобы тот приходил к нам домой пару раз в неделю, делал нам ужин на вечер и еще один, который я могла достать из холодильника и подогреть на следующий день. В доме Обама он чувствовал себя немного не в своей тарелке – белый двадцатишестилетний парень с блестящей бритой головой и вечной щетиной, – но девочки привыкли к его банальным шуткам так же быстро, как и к его стряпне. Он показал им, как нарезать морковь и бланшировать зелень, уводя нашу семью от флуоресцентного однообразия супермаркетов к ритму времен года. Он с благоговением ждал созревания свежего горошка весной и малины в июне. Он ждал, пока персики станут мягкими и сочными, и подавал их девочкам как замену конфетам. У Сэма также был свой взгляд на проблемы продовольствия и здравоохранения, а именно на то, зачем под девизом удобства пищевая промышленность продает уже готовую еду и как это влияет на здоровье нации. Я была заинтригована, понимая, что это связано с моим опытом работы в больнице и с компромиссами, на которые я пошла, пытаясь накормить семью, оставаясь работающей матерью.