– Про какой нож? – спросил Маркел.

– Черт его знает, про какой! – в сердцах сказал дядя Игнат. – Боярин чуть отбрехался. Ну да не наше это дело! – быстро продолжал дядя Игнат. – Боярин велел передать, что он на тебя зла не держит, и что отпускает тебя. А мог и этим отдать! А не отдал! – И вдруг показал рукой Маркелу за спину, при этом прибавив: – Забирай!

Маркел обернулся. К нему вели лошадь. И это был тот самый Птенчик, на котором он сюда приехал! И вели его не откуда-нибудь, а прямо из-за церкви (церквушки) Николы Подстенного! У Маркела аж в горле свело! Он шагнул к Птенчику, обнял его за гриву.

– Давай, езжай, – сказал из-за спины дядя Игнат. – У нас тут дел и без тебя по горло!

Маркел легко сел в седло и уже сверху вниз посмотрел на дядю Игната. Дядя Игнат вдруг усмехнулся и сказал:

– А это тебе на дорожку, – и подал Маркелу калач. Точно такой, как в прошлый раз, когда калач был от царицы! Маркел принял калач, рассмотрел, после опять посмотрел на дядю Игната и осторожно спросил:

– От кого это?

– Говорить не велено! – сказал дядя Игнат. – Только сказала: за службу!

Маркел открыл рот и уже хотел еще сказать, но дядя Игнат гикнул на Птенчика, Птенчик рванул – и Маркел поехал.

Ехал он обратно по тем же улицам, по которым туда и приехал, то есть сперва по Ильинской, а после уже по Богоявленской. Думать ни о чем не думалось, потому что всё у него в голове было перепутано. Он даже по сторонам не смотрел, а если и смотрел, то ничего не замечал. Калач он по-прежнему держал в руке. А потом вдруг как почуял, осторожно разломил калач и увидел там внутри золотое колечко с большим самоцветом. Царицын подарок, подумал Маркел, вот Параска будет рада! И пнул Птенчика под брюхо и погнал. Птенчик побежал быстрее. Маркел ехал, улыбался и смотрел по сторонам. Только что там можно было рассмотреть! Даже когда он проезжал мимо Авласкиного подворья, то увидел только высоченный тын да закрытые ворота и закладенную подворотню – и поехал дальше.

А Авласка в это время сидел у себя за столом и перекусывал. Жена его Авдотья стояла напротив него у стены, а дети лежали на полатях и смотрели вниз, на отца с матерью. Отец ел, мать молчала. После отец, то есть Авласка, не стерпел, посмотрел на мать (Авдотью) и спросил:

– Чего так смотришь? Я что, у кого-нибудь украл чего?!

– Где ты три эти ночи был? Где тебя черт носил? – очень сердито спросила Авдотья.

– Какой черт, – сказал Авласка, – я был на службе. Я государю великому князю и царю служил! Мы с боярином Маркелом Ивановичем, дай ему Бог крепкого здоровья, животов своих не щадили, а ты тут теперь попрекаешь.

– Видала я твоего боярина! – насмешливо сказала Авдотья. – Такой же ярыжка, как и ты. Сразу спелись! Только он теперь уедет, а ты здесь останешься! И не будет нам теперь здесь жизни! Как нам теперь после всего этого! Все говорят, что это твой дурень, Авдотья, нас перед московскими оговорил! Отольются ему наши слезоньки, вот что они говорят!

– Не говорят, а брешут! – сердито ответил Авласка. – И пусть брешут! И пусть здесь и дальше сидят, в глухомани этой! А я в Москву уеду! К Маркелу Ивановичу! В Разбойный приказ пищиком, он меня звал. Он говорил: Авласка, Влас Демидович, да с такой рукой, как у тебя, только царские указы перебеливать!

– Ой! – сердито сказала Авдотья. – Не смеши!

– Вот и ой! – сказал Авласка. – Тоже в Москву со мной поедешь! Я тебя здесь одну не оставлю! И вас, пострелята! – продолжал он уже с жаром, обращаясь к детям на полатях. И опять сказал уже жене: – Москва большой город, всем места хватит. И там Маркел Иванович, и он нас в обиду не даст!

Сказав это, Авласка поднял руку и стал осматривать стол. Авдотья сказала:

– Бери, чего уже, если поставила.

Но Авласка, уже почти дотянувшись до стопки, отдернул руку и сказал:

– Нет, надо меру знать. У нас в Москве с этим строго! – и опять начал есть кашу.

А Маркел тем временем уже выехал из Углича и ехал по Переяславской дороге. Маркел ехал быстро, показывал где надо овчинку, и уже к следующей ночи приехал в Москву. Но и в Москве он долго не задерживался, а только поднес Параске колечко, а Нюське сластей, Параска спросила, откуда колечко, на что Маркел сказал: не спрашивай, и на другое же сказал: тоже не спрашивай, а сам спросил, где князь Семен, на что Параска отвечала, что он три дня назад уехал по царевой росписи в Серпухов, к войску, первым воеводой при обозе, и уже от себя добавила, что там ждут крымского царя Казы-Гирея со многим собраньем. Вот и хорошо, сказал Маркел, как раз еще поспею. И назавтра рано утром выехал. Поэтому когда Шуйский со всеми своими (и не своими) людьми вернулся в Москву, Маркела там уже не было. Да и не до него было тогда! А после стало и тем более не до него, когда пришел Казы-Гирей с несчетным войском и с ним бились долго, пол-лета. А еще был великий пожар на Москве: на Арбате загорелся колымажный двор и после выгорел весь Белый город до Неглинной. А сказанный Казы-Гирей подступил до самого Коломенского! И уже только там, и то, как говорилось, больше Божьим милосердием да Пречистой Богородицы милостью крымского царя остановили, а после и повернули обратно, и он побежал. Радость тогда в Москве была всеобщая и несказанная. Кому тогда могло быть до Маркела? Да он и сам не высовывался, и князь Семен его не высовывал. И про Маркела забыли.

Также и про царевичево дело тогда тоже мало кто помнил. И его решили быстро – уже на третий день после того, как Шуйский вернулся в Москву, царь и великий государь Феодор созвал бояр, Вылузгин вышел к ним и прочел им рульку с перебеленным следственным делом, после чего бояре, между собой посовещавшись, с рулькой согласились и постановили, что царевич зарезался сам, а угличане затеяли бунт и злодейским образом убили немалое число верных государевых слуг, которые стояли за правду, и как теперь быть, то есть кого как казнить или кого как миловать, во всем этом воля государя царя и великого князя, это ему решать. И решено было так: царицу Марию постригли и заточили в дальний монастырь на Белоозеро, а братьев ее, Михаила и Григория, рассадили по разным тюрьмам и еще двести посадских казнили – кого до смерти, а кого только секли нещадно, а после вместе с семьями сослали в Пелым. Также и Спасский соборный колокол, который бил в набат, отправили в вечную ссылку в Тобольск. И на этом сказанное углицкое дело сделалось. И после о нем еще целых двенадцать лет никто вслух не вспоминал, пока в Польше вдруг не объявился один человек, который назвал себя…

Но это уже другая, не наша история. А наш Маркел? А что Маркел! Он после вернулся из войска, и Параска с Нюськой его встретили, а больше никто его тогда не видел. А что на него смотреть, он не заморская диковина. И он так еще три дня, никуда не выходя, на всякий случай, хоронился у себя. А на четвертый день к ним заявился Авласка. Маркел нельзя сказать, чтобы слишком обрадовался, но велел гостя принять. При малом свете и с закладенными окнами Параска собрала на стол, и они сели перекусывать. И там, чарка за чарку, Авласка рассказал о том, какие дела творились у них в Угличе после того, как Маркел от них уехал. И оказалось, что Мисюрев с Карповым напрасно хлеб не ели, а сразу начали свой розыск, и начали его с того, что велели хоть из-под земли найти и привести им Андрюшку Мочалова.