— Ты не понимаешь, что такое Крысолов, Чен, — тихо сказал Оракул.

— И что же он такое? Бог? Ходячее добро с дудкой?.. — Чен непримиримо усмехнулся.

— Нет. Крысолов — это… маятник.

— Что это значит?

— Я попробую объяснить, — слепой опустился на камни и некоторое время молчал, повернув к огню свое тонкое лицо с закрытыми глазами. Потом медленно сказал: — Понимаете, дети, после Провала мир сделался неустойчив. Крысолов — маятник, поставленный Кровельщиком в середине мира. Он не отродье… и не человек. Он должен вечно хранить равновесие между добром и злом.

— То есть, он не может умереть? — робко спросила Жюли.

— В том-то и беда, что может, — Оракул опустил голову и накинул капюшон. — Его работа тяжела… Да, дети, Ной может умереть. Но Крысолов должен жить вечно.

— А как же?.. — Жюли чуть подалась вперед, в ее больших кротких глазах плясали отсветы костра. — Как же это, Оракул?..

— Маятником можно стать только добровольно, — помолчав, ответил слепой. — Но для этого нужно особенное сердце и особенная решимость. Это все, что я могу вам сказать. Прощайте, дети, мне пора.

— Погодите, — Целительница подняла руку. — Так значит, все это… все эти испытания…

— Да, — Оракул кивнул. — Миру нужен новый маятник. Молодой и сильный.

— А кровососы? — глаза Чена превратились в черные узкие щели. — Кто их истребит?

— Прощайте, дети, — Оракул махнул рукой и пропал.

* * *

Сэр Макс в бреду ругался нехорошими словами на всех языках. Голова у него была сильно разбита, темные локоны слиплись от крови и соленой воды.

Островок был так мал — да не островок, собственно, а торчащая из воды, точно зуб морского чудовища, скала, — что отродья еле умещались на нем вчетвером. Тошке пришлось стоять буквально на одной ноге, балансируя на неровной и скользкой поверхности.

Когда Тритон с Нетой прилетели, расхристанный, но целый Птичий Пастух сидел на верхушке этого зуба, держа на коленях капитана, скрипевшего зубами в беспамятстве.

— Тошка… Нета… — Птичий Пастух привстал, его лицо прояснилось. — Значит, долетела моя чайка… Значит, Мэгги жива! А?..

— Жива, жива, — Нета, с трудом найдя местечко на камне, озабоченно склонилась над пиратом. — Ого… Макс, душа моя, откройте глазки… Нет, бесполезно, тут надо три пары рук, да чтоб Жюли в лоб дышала… Ты-то сам как? Не ранен? Нигде не болит?..

— Нет, я цел. Даже удивительно. Меня за борт выбросило через секунду, наверное, после того, как Тошка крикнул тебе, чтобы ты взлетала, — рассказывал Птиц, пока Нета ощупывала капитана. — Я даже понять ничего не успел — кувырк!.. плюх!.. кругом волны до неба, хлебнул-вынырнул, хлебнул-вынырнул… оглядываюсь — ничего не видно, куда плыву, непонятно. Ну, потом молния шарахнула, вижу — скала торчит… я к ней. Вылез и сижу, как ворона на заборе. Холодина, ни души вокруг, ничего не видать, и, главное, птиц нет… А Макса часа через полтора, наверное, волны вынесли. Смотрю, недалеко у камней что-то темное болтается. Выволок его, а он невменяемый. Вот как сейчас. То бормочет непрерывно, то полностью отрубается. Башка расшиблена. Честно говоря, я растерялся. Стал его держать, как мог, но, чувствую, не удержу, умрет. Хорош бы я был на голой скале в обнимку с трупом. Свистел-свистел — ни одна птица не откликается. Ниоткуда. Как будто… вы не поверите, знаю… но мне показалось, что заглушка стоит — и именно над этим местом в море. Специально поставлена. А потом вдруг чайка. Взъерошенная вся, как будто ее лисы трепали. Я ей говорю: ищи корабль, а она говорит: я туда не полечу… Куда, — спрашиваю, — туда?.. Она мне рассказала про остров, но лететь к нему отказывалась изо всех сил. Еле уговорил. Слушайте, я замерз, как собака… Что делать-то будем?

— Мы с Нетой отнесем Макса и вернемся за тобой, — сказал Тритон. — Померзнешь еще немного? Не превратишься тут в сосульку?

— А может, я доплыву? — с надеждой спросил Птиц. — Далеко здесь?.. Чайка говорила, вроде, близко…

— Для чайки, может, и близко, — твердо сказал Тритон, — а ты все-таки дождись нас. Так будет лучше. Куда ты собрался плыть замерзший и в темноте?.. Мы тебе факел оставим, его Огневец обработал, будем надеяться, не погаснет до нашего возвращения. Какое-никакое, а тепло. И возьми мою куртку, она сухая.

— А вы как в темноте полетите?

— А куда нам факел — в зубы брать?.. По чутью полетим. Мы же только что этим путем прибыли — след еще остался. Надевай куртку. Вот так. Нета, выдержит Макс?

Нета сосредоточенно кивнула.

— Думаю, выдержит, но надо спешить. У него жар, правая рука сломана в двух местах, и раны на голове мне не нравятся. Их надо срочно промыть пресной водой. Летим, Тош. Ты сильней меня, возьми справа… руку осторожно, и старайся не шевелить. Сможешь?

— Ага, взял.

Сэр Макс застонал, не открывая глаз.

— Ну-ну, — сказала Нета, подхватывая его слева. — Потерпите, вы же у нас храбрый… вы же у нас капитан… бедный мой мальчик…

— Пока, Птиц, — Тритон оттолкнулся ногами от мокрого камня. — Жди, мы скоро.

И они скрылись в темноте.

Птичий Пастух запахнул куртку поплотнее и приготовился ждать. Сильно мерзли босые ноги — башмаки он потерял в море. Свет оставленного Тритоном факела ложился на спокойные волны масляными бликами. Там, внутри темных волн, что-то шевелилось. Водоросли. Тени. Прядь водорослей золотисто блеснула, поднялась к поверхности. Птиц вздрогнул и протер глаза. Померещилось. Тихий смех пронесся над поверхностью воды, рассыпался нежнейшим колокольчиком и замер. Мавка!.. Птичий Пастух отшатнулся и поспешно встал. Все было тихо. Он осторожно наклонился, освещая волны у самой скалы, и застыл, едва не выронив факел: там, в воде у поверхности плыли женские волосы, обрамляя самое прелестное лицо из всех, какие ему когда-либо доводилось видеть. Это лицо улыбалось ему сквозь толщу воды, как сквозь бутылочное стекло, золото и зелень смешивались и расплывались перед его глазами, обещая, баюкая и дразня. Птиц, обмирая, смотрел и смотрел на эти губы, на чистый лоб, плывущие волосы и таинственно мерцающие глаза. Его качнуло. Колени дрогнули и подогнулись. «Иди ко мне», — шевельнулись нежные губы. Птиц хотел отстраниться и не смог. Сознание спуталось. Он что-то пробормотал и прикрыл глаза. Волны раскачивали скалу, точно колыбель, раскачивали его тело, медленно пульсировали в мозгу, тошнотой подкатывали к горлу. Он не сопротивлялся. Раствориться… Раствориться… Плыть… Засыпая, впадая в забытье, обморочно заволакиваясь зеленоватым туманцем, содрогаясь от предсмертного наслаждения… «Иди ко мне… Иди…». Где-то тревожно крикнула чайка. Ему было уже все равно. Свет померк. «Иди сюда…». Он качнулся, пальцы ослабли, Птиц выронил факел. Это его и спасло: пламя, завороженное Огневцом, рванулось и лизнуло босые ноги. Птиц очнулся от боли в тот момент, когда факел свалился в воду и потух, зашипев. Золотые волосы метнулись прочь, адский вопль пронесся над морем, завершившись раздраженным визгом. Чешуйчатая рептилия взвилась из воды на мгновение и обрушилась назад, далеко от скалы, подняв огромный фонтан брызг. Птерикс схватился за голову и стоял, покачиваясь на слабых ногах, как былинка на ветру, пока душераздирающий визг не затих вдалеке. Потом опустился на мокрые камни и лег, дрожа и стуча зубами, спрятав лицо в ладони, как маленький мальчик, которому приснился страшный сон. Чайка опять закричала. У него не было сил ответить. Чайка метнулась сверху, из темноты, камнем упала к нему на плечо, клюнула ледяные пальцы и крикнула снова. Птиц нащупал гладкие перья, погладил. Его трясло, как в лихорадке.