— О, это становится невыносимым, — простонал Хамидулла, потому что мисс Квестед вернулась.

— Мистер Филдинг, Ронни сказал вам о несчастье?

Филдинг склонил голову.

— Боже мой! — Она села и оцепенела, словно монумент.

— Думаю, Хислоп ждет вас.

— Мне так хочется побыть одной. Она была моим лучшим другом, большим другом, чем ему. Мне невыносимо остаться наедине с Ронни… Будьте так добры, позвольте мне, в конце концов, остаться здесь.

Хамидулла яростно выругался на родном языке.

— Я буду рад оказать вам гостеприимство, но что скажет по этому поводу мистер Хислоп?

— Я его не спрашивала, мы оба слишком сильно расстроены. Это так сложно и непонятно, обычно несчастья сближают. Каждый из нас должен побыть в одиночестве и все обдумать. Будьте добры, скажите ему, что я остаюсь.

— На этот раз пусть он войдет сюда, — сказал Филдинг, решив, что надо подумать и о собственном достоинстве. — Попросите его войти.

Они вернулись вместе. У Ронни был несчастный и одновременно вызывающий вид — весьма странная смесь выражений, и он сразу разразился не вполне внятной речью:

— Я приехал за мисс Квестед, но ее пребывание у Тертонов теперь невозможно, и я пока не знаю, как быть, потому что мое холостяцкое жилище…

Филдинг вежливо остановил Ронни:

— Не надо лишних слов. Мисс Квестед останется здесь. Мне нужно было лишь ваше согласие. Мисс Квестед, пошлите за своим слугой, если его реально найти, но я оставлю распоряжения своим, чтобы они сделали для вас все, что будет необходимо, а также оставлю распоряжения скаутам. Они охраняли колледж с момента его закрытия, я скажу им, чтобы они снова взяли его под охрану. Думаю, здесь вы будете в такой же безопасности, как в любом другом месте. Я вернусь в четверг.

Тем временем Хамидулла, решив причинить врагу боль, сказал Ронни:

— Мы слышали, сэр, что умерла ваша мать. Можно спросить, откуда вы получили телеграмму?

— Из Адена.

— Ах да, вы же хвастались в суде, что она где-то вблизи Адена.

— Она умерла практически сразу после отплытия из Бомбея, — сказала Адела. — Когда в суде было произнесено ее имя, она уже была мертва. Должно быть, ее похоронили в море.

Каким-то образом это отрезвило Хамидуллу и погасило его жестокость, которая потрясла Филдинга больше, чем всех остальных. Он молчал, пока Филдинг устраивал мисс Квестед в колледже, и только один раз обратился к Ронни:

— Вы должны отчетливо понимать, что ни мистер Филдинг и никто из нас не может гарантировать безопасность леди в колледже. — И Ронни согласился с ним. После этого Хамидулла с большим удивлением следил за церемонным поведением трех англичан; он считал Филдинга невероятно глупым и слабым, а молодым людям, на его взгляд, не хватало настоящей гордости. Когда они, опаздывая на несколько часов, ехали в Дилькушу, Хамидулла спросил у Амритрао, который сопровождал их:

— Какую сумму должна будет мисс Квестед уплатить Азизу в качестве компенсации?

— Двадцать тысяч рупий.

Больше ничего не было сказано, но это замечание привело Филдинга в ужас. Ему была невыносима сама мысль о том, что эта безупречно честная девушка может потерять не только деньги, но и жениха. Она вдруг властно вторглась в его сознание. Филдинг, безмерно утомленный сегодняшним беспощадным и бесконечно долгим днем, вдруг утратил обычный трезвый взгляд на человеческие отношения и подумал, что мы существуем не в самих себе, а в чужих представлениях о нас. Логика ничем не подкрепляет такой взгляд, и он посетил его до этого лишь однажды, в тот бедственный вечер в Клубе, когда Филдинг, стоя на веранде Клуба, видел кулаки и пальцы Марабара, поднимавшиеся к небу до тех пор, пока, не заполнив его, не слились с ним в единое темное целое.

— Азиз, ты не спишь?

— Сплю, поэтому давай поговорим; будем во сне строить планы на будущее.

— Я абсолютно бесполезен во снах.

— Тогда доброй ночи, дорогой друг.

Банкет закончился, и его участники лежали на плоской крыше особняка господина Зульфикара — некоторые спали, а остальные сквозь москитные сетки смотрели на звезды. Прямо над их головами сияло созвездие Льва, диск Регула был так велик и ярок, что казался воронкой, и, напрягая фантазию, можно было представить такими же воронками все остальные звезды.

— Ты доволен сегодняшним днем, Сирил? — раздался голос Азиза.

— А ты?

— Вполне, если не считать того, что я переел за ужином. «Как животик, как головка?» Говорят, Панну Лала и Каллендара уволят.

— В Чандрапуре произойдет много изменений.

— Да, и ты получишь повышение.

— Просто они при всем желании не смогут понизить меня в должности.

— Как бы то ни было, отпуск мы проведем вместе — мы поедем в Кашмир, а возможно, и в Персию, так как я получу кучу денег. За нанесенный мне моральный ущерб, — с циничным спокойствием объяснил он. — Со мной тебе не придется тратить и единой рупии. Я всегда об этом мечтал, и вот благодаря моему несчастью эта мечта стала явью.

— Ты одержал большую победу… — заговорил Филдинг.

— Знаю, мой дорогой, знаю; не надо придавать голосу такую торжественность и тревогу. Я знаю, что ты скажешь дальше: давай освободим мисс Квестед от платежа, и тогда англичане смогут сказать: «Смотрите, вот туземец, который повел себя как истинный джентльмен; если бы не его черная рожа, то мы бы, пожалуй, допустили его в наш Клуб». Одобрение твоих соотечественников меня больше не интересует. Теперь я настроен антибритански. Я должен был прийти к этому раньше, это избавило бы меня от многих несчастий.

— Включая знакомство со мной.

— Знаешь, пойдем плеснем водой на лицо Мохаммеда Латифа. Он так смешно реагирует, когда его обливают водой во сне. Пойдем?

Это предложение было не вопросом, а прекращением дискуссии. Филдинг принял его как таковое, и наступило молчание, заполненное приятным шелестом ночного ветерка, лизавшего плоскую крышу. Банкет, хотя и был довольно шумным, прошел, в общем, мирно, и теперь благословение досуга — незнакомое Западу, который либо работает, либо бездельничает — снизошло на пеструю компанию. Цивилизацию здесь воспринимали как призрак, прячущийся в тенях развалин империи и проявляющийся не в великих произведениях искусства или великих деяниях, а в жестах хорошо воспитанных индийцев, когда они сидят за столом или ложатся спать. Филдинг, переодевшийся в индийский национальный костюм, по своей неловкости понял, что все его движения искусственны; а когда Наваб Бахадур протягивал руку за едой или Нуреддин аплодировал песне, в их движениях проглядывало нечто прекрасное, не нуждающееся в обучении или развитии. Спокойная гармония жеста — это Мир, превосходящий Понимание, это социальный эквивалент йоги. Когда исчезает суетность действия, оно становится видимым и открывает цивилизацию, каковую Запад способен растревожить, но никогда не сможет усвоить. Протянутая вперед рука, приподнятое колено — все это запечатлевается в вечности, но лишено могильного оцепенения и скорби. В тот вечер Азиз был преисполнен этой цивилизованности, он был воплощением достоинства, твердости в сочетании с такой скромностью, что Филдинг сказал: