Зеркально-черная, начищенная, как концертный рояль, гондола проходила рядом с набережной. Гранитный откос над водой был зелен от мшисто-бархатных водорослей, пославших к Юле свой резкий запах. Она оттолкнулась от лакированной кормы и, чуть взлетев, приземлилась на каменные плиты. По узкой полоске набережной она вышла на пьяцетту с небольшим храмом. Кирпичный фасад был ничем не украшен, здание выглядело массивно и просто, а бронзовая табличка указывала на источник этой простоты — «девятый век». Рядом с крыльцом в тени сидела, подстелив картонку, смуглая молодая женщина с ребенком лет полутора. Выглядела она как цыганка, и, судя по еще одной картонке с надписью: «Help!», она была нищенка, только вот выбрала себе неудачное место работы: никто не заходил в церковь и не выходил, а единственным другим человеком на маленькой площади был угрюмый мужчина с внешностью Дуремара, подметавший тротуар перед крохотным баром.

У Юли оставалось еще время — пять или семь минут, она могла бы облететь пол-Венеции за это время, но она чувствовала себя уставшей: выбор, сделанный только что, забрал силы. Она села прямо на мостовую по другую сторону от крыльца, раздумывая, уже сомневаясь: была ли развилка? Стучалась ли к ней вторая жизнь? Или ей померещилось?

Цыганка (румынка, албанка?) разразилась бранью на неизвестном языке и шлепнула малыша — нет, малышку, чумазое создание в черных кудрях, перепачканной короткой юбке и вязаных штанишках. Девочка издала обиженный рев.

— Ай, как нехорошо! — сказала Юля и подлетела ближе, встала на кирпичный уступ над нищенкой, как украшающий фасад ангел.

Мать с ругательствами стаскивала штаны с дочери.

— Понятно, штаны намочила. Все равно бить нельзя. И орать так не надо. Нет, я понимаю, иногда нервы не выдерживают. Но ты же взрослая тетя. Вроде меня. Крепись.

Малышка вцепилась мамочке в лицо — и через секунду ее оливковую щеку прочертили три отчетливые царапины. Мать взвыла, отодрала от себя непокорное создание. Ой, сейчас врежет! Юля завертелась вокруг, пытаясь создать заслон между нищенкой и ее дочкой. Женщина резко выдохнула, глядя на дочку, затем опустила ее на землю, подхватила пыльную сумку и молча пошла прочь. Девочка с плачем побежала за ней, через несколько шагов упала и заплакала еще громче, смотря в спину уходящей матери.

— Понимаю. Веди себя хорошо, а не то брошу. А не то отдам тебя дяде полицейскому. По-моему, это последний приют педагогики. Хотя… кто знает, что я сама запою, когда моему бузотеру стукнет года два или три?

Юля летела рядом с быстро шагавшей нищенкой, оглядываясь временами на брошенную малышку. Женщина шла, нервно теребя звякающие браслеты-кольца на запястье, смотря вниз перед собой и шепча что-то, словно уговаривая или жалуясь. Из узла ее волос выбилась взмочаленная черная прядь, летала, подскакивая, рядом с расцарапанной щекой.

Она дошла до края площади, обернулась. «Дуремар» закончил подметать, хмуро посмотрел на нищенку и ушел внутрь, в кафе. Юля смотрела на малышку, размазывающую по щекам сопли и ковыляющую к матери.

«Что я знаю про них? Ругань, нет денег, болезни… и завтрашний день будет не лучше… Но они друг друга любят. Сейчас помирятся и несколько минут будут совершенно счастливы. Потому что любят».

Смуглая нищая уставилась на приближающуюся дочку, будто не видя ее, шевеля губами, что-то беззвучно шепча себе под нос, и тут — несколько метров оставалось до их воссоединения — кивнула себе и вскинула руку в безошибочном жесте: прочь!

Женщина что-то крикнула дочери, развернулась и бросилась в уводящую с площади улочку. Юля бросила взгляд на малышку, залившуюся ревом, и поспешила за цыганкой.

— Ты что это? Ты ее бросаешь?! — Юля летела рядом с бежавшей женщиной. — Дура, ты что?! Ладно, устала… Понимаю, ты устала от всего… Подожди ты! — Но нищая не останавливалась. — Приди в себя! Что дальше: подберут твою дочку, полиция, приют… ну да, чистый приют… приемная семья… Ты думаешь, там ей будет лучше?

Юля затормозила от этой мысли.

— Я не знаю, — грустно сказала Юля. — Возможно. Что я понимаю? Если бы ты любила ее, действительно любила, то твоя любовь все перевесила бы.

Она смотрела вслед женщине в длинной юбке, убегавшей по переулку, стиснутому благородно облезлыми зданиями.

Нищая запнулась, остановилась и зарыдала, прижавшись к ветхой стене, спрятав лицо в ладонях. Юля подлетела к ней, зависла рядом с содрогающейся спиной.

— Послушай… я не знаю, конечно, надо ли тебе возвращаться. Может, ты чокнутая или сволочь… Нет, вроде не похоже. Но… Ох ты господи! — Нищая ударилась лбом о покоробленную штукатурку. — Не надо! Ты думаешь, ты плохая мать? Нет-нет, это я себя грызу, что я плохая мать, тут не так, там не то… Оставь эту привилегию нам, нормальным невротикам. А ты — героиня! Мать-героиня. Выживаешь на улице непонятно как, да еще ребенка растишь. Так. Давай назад!

В конце длинной кишки переулка показалась хныкающая девочка. Мать увидела ее, дернулась — бежать? — но Юля вцепилась в нее, уперлась ногами в мостовую, повисла всем своим бесплотным телом, как якорем. Нищая остановилась, словно почувствовав сопротивление воздуха.

— Ты хорошая, — лихорадочно шептала ей на ухо Юля. — Обернись, посмотри на свою дочку. Бог ты мой, кто тебя еще так любит? А ты хорошая мать, я вижу, что хорошая. Ты хорошая мать! — Она гладила ее голову бестелесной ладонью. — Ну послушай меня. Будь хорошей, ради нее. Это же не так сложно: просто будь рядом. То есть это сложно, да, но ты справишься!

Женщина отлепилась от стены и от Юли, сделала шаг на середину улочки-коридора, а затем выкрикнула что-то и побежала прочь. Через несколько секунд она скрылась за поворотом, и между стен узкого калле затихло эхо ее каблуков. Чумазая девочка стояла молча, остолбенев, расставив голые ножки. Юля промчалась через улочку на скорости брошенного камня, бросилась на колени перед ребенком, развела руки, чтобы обнять ее, но не посмела. Девочка замерла, как напуганный до крайности зверек, и смотрела в ту сторону, где исчезла ее мать. На щеке у нее был развод грязи в форме буквы «V» — почти такой же, как на стене дома рядом, ее губа чуть заметно дрожала, а расширившиеся глаза были серые с прозеленью.

Темное крыло махнуло перед Юлей Соловей, скрыло и оставленную девочку, и осыпающиеся стены калле, и весь древний город на воде.

А через десять минут, когда Юля вернулась в свой кабинет, ей позвонил Степа и сказал, что нашел няню.

За забором остановилось такси. Хлопнула дверь. К калитке подплыла ажурная белая шляпа. Не успел Степа, сидевший на траве, подумать: «Кто бы это мог быть?» — как голос бабушки развеял все сомнения.

— Соловьи, открывайте!

Он устроил бабушку в складном кресле в тени яблони. Перетащил поближе к ней старый плед — на нем сидел Яся и увлеченно разматывал рулон туалетной бумаги. Бабушка держала на коленях пакет с игрушкой, ожидая, когда можно будет вручить ее правнуку.