Вордсворт пользовался повествованием Гумбольдта о путешествиях, например, как источником материалов для сонетов. В «Личном повествовании…» Гумбольдт описывает, как он расспрашивал туземное племя в верховьях Ориноко о животных и звездах, нарисованных высоко на скалистых берегах реки. «Они отвечают с улыбкой, – писал Гумбольдт, – что только белому чужестранцу может быть невдомек, что в паводок их отцы поднимались так высоко в своих лодках»{1046}.

Вот во что превратился гумбольдтовский оригинал в стихотворении Вордсворта:

Друг и собрат Вордсворта по лире Кольридж тоже вдохновлялся трудами Гумбольдта{1048}. Вероятно, он познакомился с идеями Гумбольдта в доме Вильгельма и Каролины фон Гумбольдт в Риме, где бывал в конце 1805 г. Вскоре после приезда туда Кольридж свел знакомство с Вильгельмом – «братом великого путешественника», как он его назвал{1049}. В салоне Гумбольдтов живо обсуждали рассказы Александра о Южной Америке и его новый взгляд на природу. Вернувшись в Англию, Кольридж стал внимательно читать книги Гумбольдта и переписывать целые пассажи в свои тетрадки, чтобы возвращаться к ним при раздумьях о науке и философии, потому что его самого захватывали схожие мысли.

И Вордсворт, и Кольридж были «гуляющими поэтами»{1050}: им не только требовалось находиться на природе, писать они тоже могли только на свежем воздухе. Подобно Гумбольдту, настаивавшему, что ученые должны покинуть свои лаборатории, чтобы правильно понять природу, Вордсворт и Кольридж верили, что поэты должны распахнуть двери своих кабинетов и выйти в луга, на холмы, на берега рек. Кольридж называл извилистые тропинки и густой лес своими любимыми местами для сочинительства. Друг Вордсворта прикинул, что тот к возрасту 60 лет прошагал 180 000 миль. Они были частью природы, искавшими не только внутреннего, но и внешнего единства между человеком и окружающей его средой.

Подобно Гумбольдту, Кольридж души не чаял в философии Иммануила Канта, «воистину великого человека», как он его называл{1051}, и сначала принял на ура Naturphilosophie Шеллинга, искавшего единства между Самостью и природой, между внутренним и внешним миром. Кольриджу импонировала вера Шеллинга в роль творческого «я» в понимании природы. Науку следовало подкрепить воображением, или, как говорил Шеллинг, мы должны «вновь дать крылья физическому миру»{1052}.

Свободно владея немецким языком, Кольридж давно был погружен в мир немецкой литературы и науки[23]. Он даже предлагал издателю Гумбольдта Джону Муррею перевод шедевра Гёте «Фауст»{1053}. Больше, чем любая современная пьеса, «Фауст» затрагивал темы, остро интересовавшие Кольриджа. Фауст видел, что все взаимосвязано: «Как оно все живет и движется и вьется / В единое целое! Каждая частица отдает и принимает»{1054}. Это предложение, которое могло равным образом быть написано как Гумбольдтом, так и Кольриджем.

Кольридж оплакивал утрату того, что называл «связующими силами понимания»{1055}. Они жили в «эпоху раздела и отделения»{1056}, дробления и утраты единства. Все дело, настаивал он, в представлениях философов и ученых, таких как Рене Декарт и Карл Линней, превративших понимание природы в узкое занятие собирательства, классификации или математической абстракции. Эта «философия механизма», как писал Кольридж Вордсворту, «приносит смерть»{1057}. Это был натуралист, помешанный на классификации, соглашался Вордсворт, подобно «…ботанику-философу… Кто жизнь подглядывать готов / И у могилы материнской?..»[24]{1058}. Кольридж и Вордсворт восставали против того, чтобы, говоря словами Фауста, «щипцами рвать познанья у природы»{1059}, и против ньютоновской идеи Вселенной, составленной из инертных атомов, автоматически следующих естественным законам. Они видели природу иначе. Как Гумбольдт, они наделяли ее динамичной, органичной и кипящей жизнью.

Кольридж призывал к новому подходу к наукам, реагируя на утрату «духа природы»{1060}. Ни он, ни Вордсворт не восставали против науки как таковой – скорее против преобладающего «микроскопического взгляда»{1061}. Как и Гумбольдт, они требовали раздела науки на еще более специализированные отрасли. Кольридж называл таких философов «уменьшателями»{1062}, а Вордсворт написал в «Прогулке» (1814):