Если быть абсолютно честным, я мало пытался спасти тему. На телевизионных заседаниях я даже говорить не мог. Накачавшись таким обилием опиатов с целью успокоиться, мои губы были слишком слабы, чтобы шевелиться. Одним особенно ужасным утром со мной в сортире случился неприятный инцидент. Я положил слишком много кокса в свои предсовещательные качели. Негодуя при мысли о возможной потере продукта, я взял и жахнулся этим делом, таким образом отсрочив встречу на полчаса, поскольку ждал, пока у меня в мозгах утихнет колокольный звон. В принципе я вполне бы выдержал собрание по поводу сценария с гудящим в черепе Биг-Беном. Все-таки я профессионал. Но было бы проблематично объяснить, почему я провел все заседание на четвереньках. Потому что от дозы, перегруженной стимуляторами, я, если и вставал на ноги, то тут же валился кулем обратно на пол. Каким бы сильным ни был героин, кокс в таком объеме одной левой положил его на лопатки.

В конце концов, вместо того, чтобы вынести резолюцию касательно пилота и с ног до головы обкакать человека, ростом с Пэтчетта, «Эн-би-си» предпочла «частичные подогревы». На все часовое шоу они бабла не дадут, но отснять по десять минут хватит. В день, когда они запланировали съемки выбранного эпизода в городском парке через дорогу напротив моего старого офиса на Фоксе, ваш покорный слуга был не способен даже просто появиться. Одна часть меня хотела прийти, но вторая уже устала изобретать отмазки для неизменно задаваемого всеми знакомыми и незнакомыми вопроса: «Что с тобой случилось?»

На первых нескольких встречах я ссылался на грипп, потом перешел на диарею, объясняя ею опоздания на встречи, сопровождаемые получасовым сидением в туалете, потом свел все к вспышкам малярии и проказе в начальной стадии. Пэтчетт, несомненно, осознал, какую ошибку совершил, связавшись со мной. Не только из-за того, что ему приходилось переписывать чуть ли не каждое слово, но еще и потому, что он должен был таскать мое утлое туловище вместе с собой и Чарли на все совещания у «Эн-би-си».

Я перестал напрягаться посещать заседания, едва отсняли десятиминутный кусок. Я слишком усердно разрушал свою жизнь, чтобы вдобавок морочиться мелочевкой, типа договорных обязательств. Я был занят тем, что мучил свои вены. Игнорировал собственного ребенка. Грабил друзей. Собирался оплатить и переехать в квартиру, которую возненавидел с первого взгляда.

Короче, у меня была куча дел, и я ими занимался.

* * *

«В такой квартире я вполне могу сдохнуть», — помню, подумалось мне, с первого взгляда на свое жилище в Лорел-Кэньон.

Меня никогда особо не заботил внешний вид — большую часть жизни я относительно ненапряжно провел в различных притонах — но тут интерьер меня неожиданно взволновал. Видимо, понимая, с какой скоростью я качусь вниз, мне показалось важным делать вид, будто дела у меня идут в гору. Не скажу уж, для кого важным, поскольку теперь друзей у меня осталось раз, два и обчелся.

Атмосфера Лорел-Кэньон действовала расслабляюще. Там было тихо. Красиво. Травяное царство.

Я притащил свое ощущение ужаса к горному пристанищу, словно облаченная в траур Шепра. Ощущение, охватившее меня с одного взгляда на хату на Панорамной Горе — слишком много народа, да еще хозяин будет жить прям над головой, даже двора, блядь, нет — мгновенно утонуло в гибельном чувстве «тебе и так почти пиздец, тогда какая разница?».

«Ненавижу!» — раздался крик у меня в голове. «Беру», — произнесли растянувшиеся на осунувшейся физиономии губы.

Отныне все социальные контакты напоминали попытки дергать за нитки неповоротливую марионетку. Но я чувствовал необходимость оправдать себя перед этими совершенно незнакомыми людьми. Объяснить если не свое существование на земле, то хотя бы свою загадочную ауру.

— Я недавно развелся, — заявил я цветущему авиатору и его жене, интервьюирующим меня, будто это послужит объяснением зеленоватого оттенка моей кожи или непрекращающейся трясучки в пальцах.

Я надеялся, что сообщение про «развелся» все прояснит. Еще помогло влияние официальных средств вещания. От одного взгляда на известные названия в моем заявлении на аренду: участие в таких крупных проектах как «Лунный свет», «Тридцать с чем-то» и т. д. — развеялись даже малейшие сомнения.

— Ну да, Мардж, вид у него чудной, но все же он писал «Альфа», е-мое… Он нормальный!

В первые несколько секунд, оставшись один в громадной, голой комнате в моих двухкомнатных апартаментах, у меня возникло медленное, тянущееся шевеление в кишках, внутреннее «ой-ей», проявляющееся в нервной икоте, вызванной ужасом, волнением и всеохватывающей паникой, от которой скручивает печенку. Квартира не походила ни на одно из мест, где мне доводилось жить. Нижняя половина красивого здания — на углу Лорел-Пасс и Лукаут-Маунтэн-роуд. В главной комнате, выступавшей на улицу, словно нос белого квадратного корабля, было три окна во всю стену. «Воздушная», — это слово наша миниатюрная, аэробичная хозяйка постоянно произносила из недр своей прически. Воздушная и залитая светом.

Это обозначило радикальный разрыв со всей подземной эстетикой, к которой я тяготел всю сознательную жизнь. Для меня идеальным местом обитания был гитлеровский бункер: без окон, звуконепроницаемый, абсолютно отрезанный от всего, напоминающего внешнюю жизнь. Когда твоя жизнь состоит из наркотиков, все остальное человечество представляется инородным элементом.

Я почувствовал себя обнаженным от одного факта нахождения в гостиной. Но разве суть не в этом? Как еще изменить прогнившие поведенческие привычки, как не окунувшись в нечто новое? В этом заключалась моя блестящая идея. И результаты говорят сами за себя…

Не помню, сколько точно понадобилось времени для превращения воздушных покоев в сырую пещеру. Ведь мои жиденькие намерения «изменить жизнь» вылились в непрестанные отчаянные старания ее забыть. В одну минуту я восторженно созерцал вид из высоченных окон и, кажется уже в следующую ползал рядом с ними на карачках, до смерти напуганный кудахчущими кровососами по ту сторону стекла, которые НЕ ПЕРЕСТАВАЛИ НА МЕНЯ ТАРАЩИТСЯ.

Другими словами, я переключился на кокаин.

Ох, разумеется, это было сложно. Меня продолжало тянуть к гере. Но тогда я еще не развязался с ним окончательно. Давайте без излишеств. Нет, я просто пришел к выводу, оценив, куда я пришел при подобном образе жизни, что пора — кроме шуток — ступать на новую дорожку.

В начале все шло вполне гладко. У меня имелся поставщик в Эко-парке, словоохотливый доминиканец, бывший зек по имени Джизус. Джизус никогда не покидал своей квартиры, если не был пьян до поросячьего визга, то есть примерно раз в месяц, и то ровно настолько, чтобы попасться за «вождение в нетрезвом состоянии». Тут он возвращался обратно домой срочно нарыть себе фальшивое удостоверение личности, загнать его координаты в систему и избегнуть тюряги.

В то утро полоска кокса смогла преодолеть во мне первоначальный ужас насчет О-Господи-Еще-Один-День. С помощью следующих двух-трех косых это временное облегчение даже переросло в еще более временный приступ творческой энергии. Но, мягко говоря, дохленький. Некоторое время я начинал каждый день, выпрыгивая из кровати, и несся выгуливаться в близлежащий природный заповедник. Пару раз я встречал нашего величественного лендлорда с женой — ее вылазки на Дина-шор, как я заметил, неизменно и неукоснительно проходили в 7:15 — и веселился при мысли, каким приличным жильцом они меня считают.