рискнув, и, может быть, найдут там что-то получше, чем то, что у нас здесь есть. А есть у нас город, в котором мёртвые сбиваются в орды, и скоро от них совсем будет не спрятаться и не скрыться. Есть у нас станция, которая сейчас, как мы с вами разговариваем, килограммы всякой дряни выбрасывает в воздух, а ветром всё это несёт сюда. И есть квартира с бетонными стенами, которая через пару месяцев превратится в один большой холодильник. Была б моя воля — меня бы уже давно здесь не было. Только я без Иры никуда. А без вас — она никуда.

— Ох, как выдал… Репетировал, поди?

— Ещё как репетировал, — спокойно ответил я.

Леонид Николаевич долго смотрел на меня, словно бы думая, что сказать. Поначалу лицо его имело такой вид, словно он собирался по пунктам объяснить мне, почему я неправ. Потом — такой, словно он сейчас набросится на меня, схватит за грудки, оттащит к краю крыши и в ярости скинет вниз. Наконец, он снова переменился в лице, но теперь стал каким-то до крайности жалким и несчастным.

— Боюсь я, Костя, — сказал он, отвернувшись, — Знаю, что так лучше будет. А поделать ничего не могу. Это ж как в лес к волкам выйти. Дом бросить. Ими вон всеми рискнуть. Я ж ради этого всего жил. Дом-то — чёрт с ним. А если этих двоих не уберегу? Здесь-то хоть сидят пока — и хорошо. А там?

— Там — всё, может быть, будет хорошо. Здесь — точно ничего не будет хорошо. А про волков и лес вы и сами знаете поговорку.

— Ладно, я подумаю. Уговорил.

К вечеру Леонид Николаевич окончательно со всем согласился, и мы все вместе твёрдо решили ехать за город, чтобы пересечься на дороге с большой группой из Фаренгейта. Такая уж ли это большая группа, и так ли с ними спокойно и безопасно мы, может, никогда и не узнаем, не выбравшись даже из нашего кишащего полчищами мертвецов квартала. Завтра мы с Ириным отцом отправимся искать машину. Возможно, уже на этом этапе всё наше предприятие рассыплется, и мы погибнем там, снаружи, так никакую машину и не найдя. Кто знает, чем всё закончится? Одно только могу сказать наверняка: я уже давно не боюсь худшего исхода.

Сейчас без десяти восемь. Я снова на крыше: поднялся, чтобы послушать ещё одно восьмичасовое включение Фаренгейта. Вдруг скажут что-то новое.

…

«И снова добрый вечер. И снова надеюсь, что для вас он — добрый. В наше время добрый вечер — это вечер, который наступил, и до которого мы сумели дожить. Так что если вы слушаете меня сейчас, знайте: вы — счастливчик. Не только потому, что слушаете лучшее радио на свете. Лучшее из оставшихся. Радио Фаренгейт, сто четыре и три ФМ, Южная сорок девять, корпус А. Ещё сутки нас можно будет найти по этому адресу и отправиться вместе с нами туда, где уж точно безопаснее, чем здесь.

Найти нас, как это сделали наши сегодняшние гости. Ну что, девица-красавица, скажешь что-нибудь в микрофон?

— А он работает?

— Ещё как.

— По-настоящему?

— Да, как на настоящем радио. Была когда-нибудь на радио?

— Нет.

— А теперь ты не просто на радио, а, может быть, на последнем радио на земле, представляешь? Ну что, как тебя зовут?

— Юля.

— Сколько лет тебе, Юля?

— Девять.

— Замечательно. Скажи, ты сама нас нашла или эти двое тебе помогли?

— Помогли.

— Какие молодцы. Не возражаешь, если мы и им дадим поговорить в микрофон?

— Нет.

— Вот и славно. Итак, наши, возможно, последние гости на старом месте, прибыли в нашу скромную обитель буквально сегодня вечером, и зовут их…

— Кристина.

— Сергей.

— Очень приятно. Ну рассказывайте: как нас нашли?

— Да радио в тачке включили просто, смеха ради. Покрутили-покрутили, слышим — голос. Ваш. Вот и поехали, куда вы сказали.

— Когда это было?

— Буквально сегодня.

— А где вы были до этого?

— В Северном.

— Где ещё бассейн недавно построили?

— Да, да.

— Спорткомплекс?

— Ага.

— Ну, нам-то вы эту историю уже рассказывали. Теперь — буквально пару слов для наших слушателей. Что там, в Северном?

— Да мы там не изначально были как бы… Мы вообще дома сидели. Как все, наверное. Выживали худо-бедно. Когда всё обрубило, туговато стало, но ничего. Жили на Второго сентября. И уехали оттуда тоже второго — ирония судьбы. Сумбурно вышло всё. Сидим утром, никого не трогаем, и слышим — под окнами тачка надрывается. И эти полоумные оживились тоже: рычат-мычат там чего-то. Выглянули, а там видно, что кто-то через них поехал и встрял: тачку ему облепили конкретно. Я сигналку на своей машине включил, чтоб отвлечь этих всех. В первые дни уже так делал: часто кто-то шёл-шёл, да попадал — приходилось переманивать, чтоб человек как-то мимо прошмыгнул. Иногда получалось. Иногда — прям на глазах задирали. Жуть в общем. Ну и этот тип, который застрял там — он вылез, всё нормально с ним было, до подъезда добежал. Заполошный такой был: видно, что вообще не отображает, что вокруг происходит. Мы его спрашиваем, кто, откуда, а он — бу-бу-бу, бормочет под нос что-то. Ну и про Северный как-то вскользь сказал. А у нас там… Кристин, расскажешь?

— Юль, погуляешь?

— Ладно.

— Юля — сестры моей дочка. Она за ней поехала в какой-то из первых дней — в какой уж точно не помню. Когда по телику ещё чушь несли, но всем уже всё понятно было. Последний раз звонила, говорила, что в пробке встала. Потом — тишина. У Юли — тоже тишина. Ну мы и решили, что… Похоронили Надю в общем… Надя — это так сестрёнку зв… звали… Серёж, давай ты дальше.

— Да-да. Ну и этот, которого мы сигналкой-то спасли, говорит, мол, в Северном — детвора да пара местных, кто их не бросил. Мы и прикинули, что племяшка Кристинкина там может быть. Поболтали-порешали — и, думаем, поедем, не бросать же малую. Этот, который как с небес свалился, тачку нам свою дал… Хотя она не его, наверное, была. Не суть, в общем. Короче, чуть погодя вышли, я сигналку снова включил, чтоб эти полоумные заняты были. Потом — по-быстрому машину вытолкали… А она ещё по брюхо в трупах завязла… Капец в общем. Этому пацану, который на тачке-то приехал, ещё кучу хлама какого-то надо было вытащить. Он рюкзак себе взял и сумку из багажника, а я какую-то ерундовину его из салона вытаскивал: на детское кресло с