они больше, чем те, наши зомби, походили людей, а именно — на полуслепых и хромых бродяг, наугад, еле-еле передвигающихся по историческим переулкам и бульварам и будто бы умоляющих каждого встречного здорового человека дать им немного мелочи, стакан воды или что-нибудь съедобное. Они шли, шли и шли, пока, наконец, не оказывались в полушаге от своей жертвы. Затем они совершали рывок в её сторону — такой, что казалось, будто все силы свои они вложили в этот рывок; будто ради него только они всегда жили: с самого того момента, как появились на свет; будто весь их земной путь в людском обличии, мучительная смерть и долгие, томные, полные инфернальных страданий мытарства после неё — всё было ради этого момента. Ради того, чтобы дотянуться до вкусной, сытной, мягкой плоти вчерашнего школьника с неказистым пушком на подбородке — столь же неказистым и неуместным, как и он сам, сидящий на месте водителя в этом запечатанном наглухо легковом автомобиле. И вот — рывок! И стекло останавливает обезображенное лицо с теперь уже вполне хищным оскалом. Мертвец бьётся об него, и голова его чуть отскакивает назад, как спущенный кожаный мяч. Я в очередной раз вздрагиваю от неожиданности и от того, что нервы мои натянуты до предела. В какой-то момент бьющиеся о дверные стёкла головы перестают ужасать меня и заставлять рефлекторно бросать руль и начинать группироваться в нелепейшее подобие оборонительной стойки. Ужасает меня теперь одна только мысль. Резкая, острая, словно бритва, страшная и совершенно чёткая мысль о том, что путь назад окончательно отрезан.

Следом за ней, словно вишенка на торте, приходит осознание того, что и дорогу вперёд мне почти заслонили мертвецы. Я кручу руль, жму на газ и стараюсь, чтобы машина сохраняла баланс на хрустящих под колёсами трупах, не перевернулась на бок или не забуксовала, застряв в месиве из чьей-нибудь раздавленной грудной клетки или смятой брюшной полости. Фрагментарно выхватив сквозь сгущающуюся толпу кусочки тысячечастного пазла панорамы местности, я узнаю знакомые места. Дом Иры где-то там, всего через одну-две автобусные остановки отсюда! Прорваться через эти мычащие и хрипящие дебри ещё на километр-полтора, и я у цели, и никакой парамотор мне будет не нужен! Я чуть сильнее давлю на газ, автомобиль подскакивает всё чаще и интенсивнее. Внутри салона я чувствую себя гороховым зерном внутри маракаса, которое выращивали и сушили не для того, чтобы есть, но для того, чтобы я бился о его внутренние стенки, пока латиноамериканскому музыканту рвёт крышу в творческом экстазе. Вот бы мне, как в той песне, отбиться в пулю, потом — в гирю, а после — пробить эту треклятую ни живую, ни мёртвую стену, отделяющую меня от моей цели! Но я всё бьюсь и бьюсь то теменем о крышу, то лбом о лобовое стекло, то плечом о дверь, пока, наконец, окончательно не теряю контроль над автомобилем. Он останавливается. Только секунда понадобилась мне, чтобы прийти в себя, снова взяться за руль и поставить ноги на педали. Но этой секунды промедления, этой маленькой остановки на горе тел внизу оказывается достаточно, чтобы уже в следующее мгновение всё было кончено.

— Нет, нет, нет… — бестолково бормочу я под нос, понимая, что тачка застряла, и больше никуда не поедет, если только кто-нибудь из гнилостных джентельменов снаружи не сподобится опереться телом на багажник и чуток меня подтолкнуть.

Я вдавливаю педаль в самый пол — безрезультатно. Повторяю попытку снова, и снова, и снова, и вперёд, и назад — тот же итог. Проходит несколько долгих минут. Я всё ещё сижу в водительском кресле, отсутствующим взглядом смотря на всех тех, кто собрался по ту сторону моего бело-красного железного гроба, и пока отказываюсь верить в то, что жить мне осталось меньше получаса. Умом я уже это осознаю, но часть меня всё ещё ведёт внутренний торг, пытаясь убедить этот самый ум, что, может быть, не всё ещё кончено. Как будто от результата этого торга и впрямь что-то зависит. «За полчаса они точно разобьют стёкла и залезут внутрь», — холодно замечает ум на дрожащие мольбы той другой части сознания, которая никогда ни о чём не думает, не анализирует и не прогнозирует — она всегда просто хочет. Хочет жить — и больше ничего.

Идея о том, чтобы поджечь себя при помощи бензина из парамотора и унести с собой как можно больше тварей вокруг на благо всем следующим путникам соперничает с идеей выйти через люк на крышу и умереть, размахивая по сторонам своим молотком, а также с идеей остаться внутри и тупо ждать неизбежного. Быть разрываемым на части и одновременно съедаемым заживо, наверное, больно. От этой новой мысли по телу молнией проносится дрожь. В конце концов, все мысли затухают. Я даже не прокручиваю в голове яркие моменты жизни, как это бывает в фильмах. Я просто повторяю про себя одно и то же: «Нет. Нет. Ну нет… Ну как так, ну нет… Ну зачем… Почему? Ну, пожалуйста, нет!»

Так проходит ещё несколько минут, и только потом наступает полная, сосущая, чёрная тишина внутри. Только рычание мертвецов снаружи и то ли кажущийся, то ли вполне себе реальный звук трескающегося стекла.

На последней заполненной на момент тридцать шестого дня странице своего дневника я попросил того, кто его найдёт, продолжить мои записи и написать здесь свою историю. А после — сохранить всё это рукописное чтиво для того, чтобы благодаря ему, много-много после, люди знали, что даже такие убогие, бестолковые, трусливые и ни на что не годные слабаки как я держались до конца и не опускали руки. И, конечно, я просил позаботиться о том, чтобы история продолжателя моих записей была интересной. И уж само собой я был бы не против того, чтобы новый владелец моего дневника, найдя его рядом с моим тухнущим трупом, исхитрился бы, поднапряг воображение и срежессировал бы на его страницах мой печальный конец, написав здесь своё предположение о том, как этот тухнущий труп, всюду таскавший с собою дневник, нашёл свою погибель. Хорошо бы только история вышла мотивирующая и бойкая: как я сгинул, до последней секунды стремясь к своей цели. Было бы забавно, если б он сделал это и так и не написал бы здесь ничего о себе, и получилось бы так, словно я рассказал о своей кончине с того света. С того света, х-ха… Все мы уже давно на том — том, том, том самом «Том» — свете.

К