пропорционалистом и даже выступил докладчиком пропорционалистского большинства.

– Почему вы переменили мнение? – спросил я его после заседания.

– Изучил лучше вопрос, – сухо ответил он, видимо не желая продолжать разговор на эту тему.

По убеждениям он был близок к кадетам, но в партии, если не ошибаюсь, не состоял. Для специалиста – ведь он был профессором государственного права – такое радикальное изменение мнения по одному из основных вопросов его специальности в четыре-пять недель изумительно и непонятно.

На первом же заседании совещания был поставлен вопрос о системе голосования и без прений попал в комиссию довольно многочисленного состава (20 человек)415. Председателем ее был избран В. М. Гессен. Главными противниками выступили в комиссии Лазаревский и я. Наиболее серьезным практическим аргументом Лазаревского было указание на невозможность разделить Россию при мажоритарной системе на избирательные округа так, чтобы не было вопиющих несправедливостей. Не отрицая важности этого соображения, я признавал большую трудность такого разделения, отрицал его невозможность и утверждал, что это зло меньшее, чем то, которое поведет за собой в России система пропорциональности. После прений, продолжавшихся, помнится, три заседания, комиссия большинством 16 голосов против 4 (в меньшинстве голосовали: Аджемов, Гессен, Мякотин и я) признала пропорцию416 и нас двух назначила докладчиками большинства и меньшинства.

Мы повторили в пленарном собрании наши речи, сказанные в комиссии, причем я несколько видоизменил свою под влиянием комиссионных прений. Лазаревский же не счел нужным исправить в своей речи даже прямые ошибки, указанные ему в комиссии. В общем, две наши речи представляют довольно полное изложение аргументов pro и contra417, и так как они стенографированы и напечатаны418, то, я думаю, они сохранят свое значение в то время, когда этот вопрос вновь всплывет. После нас развернулись прения, продолжавшиеся, несмотря на ограничение времени ораторов 10 минутами, два заседания. Среди них выдавалась речь Мякотина. Мне раньше не приходилось говорить с ним на эту тему, в печати о ней он тоже никогда не высказывался, и его мнения до комиссионного заседания я совершенно не знал, но по общему складу его ума считал его пропорционалистом. И очень обрадовало меня, когда мы оказались единомышленниками. Он начал свою речь отрывком из известной солдатской песни, приписываемой Льву Толстому: «Гладко писано в бумаге, да забыли про овраги! а по ним ходить!»419 И затем доказывал, что при существующем уровне политического развития нельзя обращаться к массовому избирателю с вопросом, что он такое: эсдек, эсер, кадет, когда он ни то, ни другое, ни третье и даже представления не имеет, что это такое420.

В конце прений большинством 27 голосов против 9 была принята пропорциональная система. За мажоритарную высказались 9 человек: Мякотин, В. Гессен, Зарудный, Аджемов, Маклаков, я, еще кто-то, и то Маклаков со странной и слишком уж откровенной партийной оговоркой, что для больших городов он признает желательность пропорции421. Мы, меньшинство, подали свое «особое мнение», причем Маклаков, подписывая его, включил в него свою оговорку о больших городах. Было совершенно ясно, что вопрос решен бесповоротно.

Для меня это было очень сильным, хотя и вполне предвиденным ударом. Я был уверен, что эта система извратит правильное выражение народной воли и что Учредительное собрание будет хуже по своему составу и дальше от народа, чем это могло бы быть. Тем не менее это не могло быть поводом к уходу из совещания, и я продолжал в нем работать.

Работы было много; пленарные заседания происходили раза три в неделю и отнимали каждый раз часа четыре-пять, обыкновенно часов с 2 до 6 или 7; комиссий и комиссионных заседаний было тоже много. Кокошкин был превосходным председателем, чрезвычайно умело и тактично ведшим заседания; то же самое можно сказать о Мякотине, иногда замещавшем его на правах товарища, и о Гессене, председательствовавшем в ряде комиссий. Слабее других был Крохмаль. Не имею никаких оснований сказать, чтобы он обнаруживал какое-нибудь партийное пристрастие, но просто у него не хватало умения. Из отдельных членов совещания не могу не вспомнить о Лаппо-Данилевском. С некоторым недоумением встретил я его имя в списке «специалистов»: ведь он был по специальности историком России, а к вопросам избирательного права никакого касательства не имел. Но на все заседания Особого совещания он являлся превосходно подготовленный, работал в некоторых комиссиях422 и хотя выступал мало, но каждое из его немногочисленных выступлений было тщательно продумано, серьезно и со знанием дела аргументировано.

Общее одушевление и общий интерес к делу после решения спора между пропорционалистами и мажоритаристами сразу упали. Даже в голосовании по этому жгучему и возбуждающему страсти вопросу участвовало, как я сказал, только 36 человек, – менее половины всего совещания. На следующих заседаниях присутствовало обыкновенно не более 30 членов, а часто и того меньше; всего человек 20 (из 76) оставалось постоянным контингентом активных членов совещания. Отхлынули национальности, которым было больше нечего делать; отхлынули женщины, кроме Шишкиной-Явейн; отошли даже и некоторые «специалисты»; остались только отдельные лица, у которых был личный интерес к вопросам избирательного права. Спрашивается, зачем же разные кара-ногайцы так страстно добивались места в совещании, а разные допущенные организации столь же страстно торговались из‐за числа мест?

Только три раза абсентеизм заметно уменьшился: при голосовании о возрастном цензе избирателей (который был решен 34 голосами в пользу 20-летнего возраста против 12, поданных за 18-летний), при голосовании о лишении членов семьи Романовых пассивного голоса и при обсуждении вопроса о дне выборов. Числа участников в этих трех заседаниях установить с точностью не могу, – сколько помню, оно было близко к 40.

За исключением представителя большевиков Козловского, который определенно вел большевичью линию, партийность участников совещания сказывалась очень мало. Разногласия были, иногда (не часто) – даже очень острые, но редко они имели партийный характер; как и в вопросе о пропорции, на одинаковых решениях сходились люди разных партий, и одна и та же партия голосовала вразброд. Даже такой жгучий, казалось бы, вопрос, как о праве Романовых, разделил собрание не по линии партийных группировок. Единственное исключение составил вопрос о дне выборов. Как-то В. М. Гессен сказал мне: у нас в совещании есть только две партии – партия понимающих дело и им интересующихся и партия дела не понимающих и им не интересующихся, и эта шутливая оценка партийного состава была очень близка к истине.

Очень любопытный разброд мнений обнаружился в самом начале по вопросу о публичности комиссионных заседаний. Представители прессы выразили желание присутствовать на всех заседаниях всех комиссий. Первая же комиссия,