— Настей? — удивился Алеша.

— Да, Настей, — подтвердил Пахомий и продолжил свой рассказ.

Алеша, пораженный таким совпадением, слушал его, не дыша.

— Назвали мы ее Настей, Настенькой, да только Ирина не смогла вдоволь нарадоваться на дочку желанную. Как стало Настеньке три годка, пошла Ирина в лес по ягоды, и задрал ее там медведь. Уж не знаю, как там вышло, звери-то ведь нас не трогают, а тут вот… И остался я один, бобылем, и дочка малая на руках. Бабы наши помогали мне, чем могли, и выросла она, красавица, мне на радость, а парням нашим на горе горькое. Дошло как-то даже до греха, подрались из-за нее Никитка с Авдеем. Ну, мы их лозой поучили для разумения, так дело и обошлось. И вот шесть лет назад, аккурат перед Святой Пасхой, набрели на нас геологи. Приветили мы их, как добрым людям положено, а Настенька в одного из них возьми да и влюбись. И он тоже с первого же слова глаз от нее оторвать не мог. Ну, я думаю — дело молодое, с кем не бывает, а обернулось все совсем не по-божески. Через два дня геологи ушли, и Настя с ними. И даже мне ничего не сказала — тайно покинула общину. Я затосковал, загоревал, молиться стал усердно — и все без толку. Нет ее — и мне жизни нет. Ну, собрал я мешок с пожитками небольшими, да и отправился в Архангельск. Говорили геологи эти, что они оттуда, из института какогото, в котором про землю да богатства ее учат. Не буду тебе рассказывать, как мыкался я, Настю разыскивая, долго это и невесело. Скажу только, что через полгода после того, как вышел я за околицу поселения нашего, нашел я ее. И возопил я к небесам, когда увидел дочку свою любимую, кровиночку родную. Нашел я ее в каком-то вертепе дьявольском, и не сразу даже узнал. Под глазами у нее все было синее, половины зубов нет, а те, что остались, — как пеньки гнилые, на устах одно сквернословие грязное, и вокруг все такие же, как и она. А музыка дьявольская вопит, как ведьмы на шабаше. Меня увидела, браниться стала матерно и плевать в мою сторону, дурачком темным называть. Уж я звал ее, увещевал ее, ни в какую. Только смеялась. А потом тыкнула в жилку на руке иголкой какой-то блестящей и затихла. Я к ней бросился, а те, кто там был, как закричат — не трогай ее, у нее приход пошел! Я оглянулся, а в углу — Матерь Божья! — прямо на столе девка с парнем удовольствие справляют, а другие устроились кругом и смотрят. Смеются и советы дают. У меня в глазах потемнело, я смотрю вокруг себя, а на меня пальцами показывают и говорят, что Настенька моя еще и не так может, и сразу с тремя. Взыграло тут сердце мое, и хотел я погромить гнездо это поганое, но один из парней, что там были, облил мне лицо из какой-то баночки, да так, что у меня чуть глаза не вылезли. Выкинули меня на улицу, да еще и ногами отвозили. Ну, я полежал, оклемался и решил того геолога сыскать, да взять с него спрос за Настеньку мою. Как я искал его — не важно. Но скоро нашел и приступил к нему — что, говорю, с дочкой моей сотворил, ирод! А он плечиками пожимает и говорит, что она сама себе хозяйка и сама себе голова, а он за нее не ответчик. И к зелью этому ядовитому она сама приучилась, и бляховать сама стала, дескать, была у нее такая наклонность, а в общине не с кем было, так вот тут, в городе, и нашла она себе волю на страсти свои скотские. А он будто бы и отговаривал ее, и грозил ей, и плакал, про любовь свою говоря, а она только смеялась и отвечала ему, что он ей нужен был только затем, чтобы из поселения постылого вырваться. Ну, он от нее и отступился. Тогда я сказал ему, что найду ее снова и мы с ним вместе будем вытаскивать ее из геенны этой грязной. А когда я снова пришел на ту квартиру, то там давно уже никого не было. И опять начал я ее разыскивать. И вот прихожу я в один дом, где по слухам, такой же вертеп располагался, а вокруг дома того стоят машины белые, а на них синий да красный свет вертится и мигает. И выносят из того дома носилки, а на них человек, с головой укрытый. У меня внутри все как оборвалось. Бросился я к носилам этим, откинул тряпку, а там — она, Настенька моя ненаглядная. Да только мертвая уже. Глаза открытые в разные стороны смотрят, лицо все в пятнах, зубы оставшиеся оскалены, как у ведьмы, а вокруг рта пена засохла. Погас для меня свет дневной, и пошел я прочь. Где я был, что делал, сам не помню. А когда вошел снова в разум, то понял, что врал мне все геолог этот и нужно с него за дочку мою невинную спросить, как в Библии сказано — око за око. И тогда стал я спокоен, и сердце в груди моей билось, как мертвое. Я пришел к этому геологу и говорю ему спокойно так — нашел, мол, я дочку свою, все, мол, в порядке. И ждет она нас с ним в одном месте тихом, чтобы поблагодарить за то, что мы вытащили ее из скверны. Он удивился, но быстренько оделся и пошел за мной. А я повез его на электричке за город, да все рассказывал ему, как Настя ждет нас, да как она хочет отблагодарить нас. Вышли мы на тихой станции и пошли по лесной дороге. Геолог ничего от меня и не ждал даже. Видно, держал меня за дурачка деревенского, за зверя неразумного. А вот когда я его быстренько к четырем деревьям врастяжку за руки да за ноги привязал, тут-то он и понял, что не нужно было ему на мои уговоры поддаваться и ехать встречаться с Настей. Не буду говорить тебе, как я пытал его, это только мне да Господу известно, но он мне рассказал все, как на духу. И как он ее к зелью приучал, и как вверг ее в содомский грех вместе с дружками своими да блудницами теми погаными, и как сделал из нее бесовку падшую, на Господа хулу изрыгающую, и как продавал ее дружкам за малую толику зелья. Узнал я от него всю подноготную и говорю — ну, раб Божий, молись, сейчас смерть принимать будешь. Он тогда кричать стал, но быстро охрип, а потом молить меня стал, чтобы я отпустил его ради Бога. А я только смеялся радостно и говорил ему, что он скоро сможет сам обо всем Всевышнему рассказать. Тогда он стал говорить мне про какую-то крышу, но тут я его уже не понимал, видать, у него от страха ум за разум зашел. В общем, натянул я веревочки потуже, чтобы он лежал ровненько, да и вбил ему в его поганое сердце колышек заостренный. Хороший такой колышек, с руку толщиной. А потом пошел да и сдался законникам. Был суд, мне дали восемь лет, но через четыре года выпустили, потому что видели, что я человек незлобивый и не опасный. А как выпустили, я понял, что в общину мне возврата нет, потому что там в каждом деревце знакомом, в каждом камушке привычном буду я Настеньку свою видеть. И попросил я тогда законников, чтобы они меня пристроили куда-нибудь век мой дожить спокойно, и они сжалились надо мной и послали меня сюда. И вот уже целый год я тут уголек в топке жгу, государевым людям тепло даю. Где голову приклонить — у меня есть. Кусок хлеба — тоже. Господь Всемилостивый — он всегда над головой моей, а для удовольствия моего душевного есть у меня кошка Мурка да собачка Дамка. Они, как и я, калеки. Только у них — у одной глаза, а у другой лапы нет, лихие люди покалечили, а у меня — сердце вырвано из груди. И где оно сейчас, и как я жив — сам не знаю. Вот так, Алешенька, такая моя история.

Алеша сидел, не шевелясь.

Он был потрясен. Какая-то мысль мелькнула в его голове, и он спросил Пахомия:

— А сколько лет было твоей дочке, брат Пахомий?

— Только девятнадцать стукнуло, а она из общины-то и ушла.

Алеша, глядя перед собой остановившимися глазами, прошептал: