— А ты попробуй, — очень серьезно отозвался Бирюк. — Посмотрим, что из этого выйдет. Я своих вшей еще в малолетке вывел…

— Ладно, ступай! — мрачно буркнул Беспалый. — У нас еще будет время, чтобы побеседовать по душам.

Один из солдат распахнул дверь воронка, и Бирюк шагнул в зарешеченное нутро «газика».

Заключенные, узнав о прибытии в Североуральск знаменитого законного вора, выделили ему лучшее место в дальнем углу барака, рядом с блатными. Тут был свой парламент, что-то вроде законодательного собрания барака, а рядом располагались быки, то есть исполнительная власть и силовые структуры, которые беспощадно карали ослушников за малейшее неповиновение. Воровской закон был здесь обязателен для каждого заключенного.

Станислав уже свыкся с мыслью, что в этой колонии ему придется пробыть продолжительное время, а потому сразу активно включился в зековскую жизнь. В карантинный барак, куда его сначала посадили, из жилого сектора к нему спешили зеки с объяснениями по спорным вопросам лагерного бытия. Понемногу он занял место неофициального смотрящего зоны, оттеснив на задний план прежде выбранного пахана Мякиша.

К Бирюку обращались не только заключенные колонии. Совета просили даже узники тюрем, сидевшие в крытках за тысячи километров отсюда. Депеши, как правило, приходили на клочках бумаги, исписанных мелким убористым почерком.

Малявы вопили о несправедливости и просили заступничества. Не менее удивителен был вид самих маляв: заляпанные многими руками, они, казалось, посерели от тюремной жизни. Но в каждой из них была какая-то новая история. Глядя на листок, вырванный из небольшого блокнота, Бирюк всякий раз дивился тому, как это можно уместить на такой крошечной площади столько сведений, столько боли.

Прежде чем дать свой ответ, он тщательно продумывал каждое слово, ведь ему, можно сказать, надо было решать судьбу человека, и здесь даже тон письма мог бы сыграть свою роль.

Карантинный срок у Бирюка заканчивался через два дня, и Мякиш с раздражением думал о том, что уже совсем скоро смотрящий Ленинграда пинком распахнет дверь локалки и вступит на зону полноправным хозяином, так что прежним лагерным авторитетам достанутся роли его подпаханников.

Мякиш ревниво относился к вниманию, которое зеки оказывали смотрящему Ленинграда, он с досадой думал о том, что если так пойдет и дальше, то все вокруг забудут, что он направлен в эту колонию по решению сходняка.

Обидно было то, что осужденные обращались к Бирюку по поводу спорных вопросов, и он, не оглядываясь на смотрящего колонии, выполнял роль судьи.

На прошлой неделе Мякишу передали маляву из СИЗО. В ней писалось о том, что один «петух» умудрился опомоить тридцать «мужиков», и «обиженные» взывали к его милости, чтобы спор был разрешен в их пользу. Среди запомоенных был вор Лука, которого Мякиш знал по «золотым» делам. Помнится, он тогда приказал его уничтожить, но Лука неожиданно исчез, что ж, может быть, и хорошо, что так получилось, — роль запомоенного очень подойдет к его роже.

С ответом Мякиш затягивать не стал и уже к обеду отправил в СИЗО ответ: «Вот что я вам хочу сказать: настоящие мужики опущенного должны видеть издалека, а если вы не разглядели в нем пидора, так это ваша вина. Не мне учить вас — сначала вы должны были узнать, где он сидел, с кем кантовался, под какой статьей ходил, только после этого могли предложить ему кружку с чифирем. Каждый из вас просидел по несколько лет, а потому мне не нужно объяснять вам, что запомоенным считается всякий, кто хоть однажды прикоснулся к опущенному. Не я создавал эти законы, не мне их разрушать».

Вместе с ответом Мякиш отправил в СИЗО маляву с разъяснениями, что жильцов камеры триста восемьдесят пять следует считать запомоенными.

Лука проснулся от сильного толчка в плечо. Он открыл глаза и, щурясь на искусственный тюремный свет, зло произнес:

— Какого черта!…

В последний раз он испытал подобное пять лет назад в Новосибирской транзитной тюрьме, когда в тесную камеру надзиратели втолкнули более ста заключенных; и невозможно было сделать даже шага, чтобы не задеть соседа. Спать приходилось по очереди, менее брезгливые лежали по углам, только блатные, помня о своем высоком положении, терпеливо дожидались условленного часа и даже под страхом смерти не расположились бы на полу.

Вместе со всеми ожидал своей очереди и Лука. А когда шконка освободилась, он устало вытянул на ней зудевшие ноги, голова едва коснулась грязной засаленной подушки, как он заснул — сказалось недельное недосыпание и усталость. Раньше он чувствовал неудобства — жесткость деревянных нар, холод металлических полос шконки, но в этот раз он спал особенно крепко, как младенец в материнском чреве. Три часа сна показались мгновением — он даже не обратил внимания на легкие толчки в плечо, воспринимая их за обычное раскачивание вагона на стыках рельсов. Лагерный сон был тяжел, снилось ему, что он едет в столыпинском вагоне. Но следующий толчок был сильным: похоже, машинист ударил по тормозам, увидев прямо перед собой неожиданное препятствие.

— Ты, батя, совсем одурел! Другим тоже полагается поспать. А ну брысь со шконки! — услышал он прямо над собой звонкий, почти мальчишеский голос.

Перед Лукой стоял молодой парень и дерзко посматривал на него. Торс его был обнажен: грудь атлета, он походил на спортсмена, прибывшего с соревнований, вот только огромные темные звезды, наколотые на плечах, свидетельствовали о том, что он принадлежал к высшей воровской касте. Типичный отрицала!

Парень, весело поглядывая, ждал ответа, и если бы Лука посмел возразить ему, то можно быть уверенным в том, что незнакомец задавил бы его своими железными граблями прямо на шконке. Проглотив оскорбление, Лука поднялся и, не произнеся ни слова, уступил дерзкому парню место. После такого маленького поражения обычно следовало стремительное падение, но Луку от бесчестия спасла случайность — скорое отбытие на этап. Потом он не раз вспоминал нагловатые глаза парня и очень опасался, что однажды встретит в камере невольных свидетелей его унижения.

…В этот раз перед ним стоял Рваный с двумя быками.

— А ты крепко спишь, дедуся, — невольно хмыкнул он. — Ничем тебя не пронять!

Рваный чем-то напоминал того его давнего попутчика по транзитке — у обоих был одинаково дерзкий взгляд. Но у Рваного было злобное выражение лица, и не далее как вчера он с таким же выражением мокнул с головой в парашу красивого молодого парня, осужденного за изнасилование, и тем самым определил его в отверженные. Конечно, это была позорная статья, но самым постыдным было то, что изнасиловал он девочку восьми лет, заманив ее в подвал собственного дома.

Рваный со своими быками мог определить в опущенные любого из присутствующих.

Зеки спали, только в самом углу камеры, перекрывая общий храп, гнусавил молодой голос, — парень во сне звал маму.

— А ты попробуй, может, получится, — зло прошептал Лука.