И много других светлых воспоминаний посещало Ивана Васильевича, покуда он блуждал по приильменским лесам со своими заединщиками, и грусть росла в нём всё больше и больше, особенно когда припоминалось, в чём и как виноват бывал перед Марьюшкой.

Утром последнего дня перед Успенским постом[96] Андрей Бова разыскал великого князя и его охотничков на берегу речки Поижи в десяти вёрстах от Коростыни. Увидев его, государь сразу догадался, что есть важные новости.

— Здорово, Андрюша! — приветствовал он его. — Какие вести привёз нам сюда? Добрые аль злые?

— Добрые! Добрые, государь! — воскликнул Бова. — Воистину — с нами Бог! Гонец прибыл от Василия Фёдоровича.

— От Образца? Ну — и?.. — нетерпеливо вопросил Иван и вдруг поймал себя на том, что его взволновало поступление вестей. Неужто отхлынет хандра?!

— Победа, государь! Полная победа! — воскликнул Бова ещё громче. — На Двине, при впадении в неё Шиленги, Образец наголову разгромил войско Шуйского-Гребёнки и воеводы Василия Никифоровича.

— Славно! — обрадовался великий князь вдвойне — и радостному известию, и тому, что способен радоваться. — Не постарались, значит, двинцы ради Новгорода и Литвы? Зело славно! Много ж насобирала Гребёнка вшей в двинских власах?

— А?

— Я говорю: большая ли рать была у Шуйского-Гребёнки? Сколько удалось ему наскрести таких, которые готовы были за измену биться?

— Двенадцать тысяч, — ответил Бова. — А у Образца с его вятичами втрое меньше того было — четыре тысячи.

— И побил Образец Гребёнку?

— Побил! Гонец сказывает, целый день секлись в битве, до того бились, что, потеряв всё оружие, руками схватывались и душили друг друга с ненавистью. Двинский стяжной, падоша, потерял стяг, его подхватил другой, убило и этого, тогда стяг взял третий, а когда и его убило, наши захватили знамя двинское, и тут двинцы дрогнули, побежали и стали сдаваться в полон валом. Сам Гребёнка, раненный в голову, еле спасся от плена, бежал с малой горсткой людей своих. Так что, как видишь, государь, повсюду мы бьём крамольников новгородских!

— А как там в самом Новгороде? — спросил Иван Васильевич, беря с вертела кусок вчерашней копчёной медвежатины. Вчера Ощера завалил лесного митрополита, и потом весь вечер вспоминали покойного Юшку Драницу, некогда знаменитого медвежьей охотой.

— В Новгороде, — докладывал Андрей Иванович, — Марфа Борецкая, пользуясь отсутствием нового посадника, подняла мятеж, сама себя заново провозгласила посадницей, стала готовиться к обороне города от нас, на стены пушки выкатывать, но недолго её терпели — воевода Упадыш поднял Словенский конец противу Марфы, принялся пушки железами заколачивать, его схватили и предали жестокой казни, но сие не имело воздействия на верных нам новгородцев, они пуще прежнего взялись бить изменников-подлитовников, и вскоре Марфе ничего не оставалось делать, как запрятаться в своём богатом доме и не высовывать носа. Так что, можно рядить, конец войне. Псковичи уже стоят возле Юрьева монастыря и видят стены Кремля Новгородского. Князь Оболенский-Стрига оставил берега Меты и движется к Новгороду с востока. Остаётся нам только принять челобитье архиепископа и нового посадника. А там — дорога в Новгород открыта, въедем победителями и навеки покончим с изменой!

— Да? — задумчиво жуя вкусную медвежатину, отозвался Иван Васильевич. — А надо ли нам вообще вступать в Новгород?

— Я не понимаю, — удивился Андрей Иванович.

— А тут и понимать нечего, — ответил государь, — я ведь пришёл сюда не для того, чтобы покорять Новгород, а ради истребления измены. Теперь же войне конец, и ежели я соблаговолю явиться в Новгород, сие будет означать мою к нему милость. А они моей милости пока не заслуживают. Посещать великие города государь Московский должен либо гостем наижеланнейшим и долгожданным, либо суровым завоевателем! А сегодня я для Новгорода — ни первое, ни второе.

Глаза Бовы дивно заблистали, и Иван Васильевич понял, что сказал нечто правильное и полезное.

К полудню великий князь явился в Коростынский стан и тотчас направился к ставке, отведённой для архиепископа Феофила. Тот уже стоял у входа в высокую ставку. На лице у него всё было написано: он гневается на государя за столь долгое отсутствие и оттяжку встречи, но гнева своего не может выказать, поскольку явился сюда как челобитник, да к тому же и сокрушение военной мышцы Новгорода теперь уж стало окончательным после разгрома на Двине и повторного ниспровержения Марфы Борецкой. Иван поспешил сам сбить архиепископа с толку и, подойдя к нему, пал пред ним на колени:

— Благослови, владыко!

Не ожидав сего коленопреклонения, Феофил растерянно и растроганно наложил на Иоанна своё благословение. Государь встал с колен, целуя руку Феофила, и лишь выпрямившись во весь свой немалый рост, отпустил благословившую его десницу.

— С приездом, ваше высокопреосвященство!

— Так ведь давно уж приехали... — лукаво улыбаясь, отвечал Феофил. Справа от него появился посадник Фома Андреевич. Государь сразу догадался, что это именно он. Видно было, что и на него коленопреклонение великого князя произвело некое недоумённое впечатление, и чтобы он не успел хоть мало-мальски возгордиться, Иван строгим тоном произнёс:

— Ты, что ли, новый посадник новгородский?

— Я есмь, великий княже, — с большим достоинством отвечал Фома Андреевич.

— С челобитьем приехал? — дальше спросил Иван.

— Челом бити от всея господы и веча Великого Новгорода — да приимёт государь Московский мир и почтение наше, — важно отвесил полупоклон посадник.

— Бей, — коротко сказанул государь.

Посадник недоумённо вскинул брови. Посмотрел на архиепископа. Тот тоже не понял.

— Что ж стоишь? — усмехнулся Иван.

— А-а-а... — раскрыл рот Фома Андреевич, да так ничего и не сказал, вдруг осенившись, чего требует от него москаль.

-Ну, где ж твоё челобитье? — уже сердясь, молвил великий князь. — Бей челом, коли говоришь, что челом бить приехал!

И вдруг Феофил, первым почувствовав зловещие ниточки в голосе Иоанна, пал на колени и с размаху стукнулся лбом о землю.

— Владыко! — бросился поднимать его Иван Васильевич. — Я же от вас не требовал того! Я от посадника жду челобитья. Фома Андреевич, оттягиваешь переговоры!

Посадник, выпучив глаза, зачем-то перекрестился, встал на колени и тоже прикоснулся лбом к земле, хотя и не так страстно, не так отрешённо-покорно, как Феофил.

— Ну вот, — благосклонно заулыбался Иван, — а теперь можно и по-русски с тобой поздороваться. Здравствуй-ста, посадниче Фома Андреевич, здравствуй-ста, старшина новгородский! — и он троекратно облобызал посадника, крепко сжимая в объятиях.