— Там гнездо гадюк и мошенников! — кричит он, ударяя себя в грудь. — А у этого… этого… вора, — он указывает обвиняющим жестом на другого купца, длиннобородого, с улыбкой наблюдающего за тем, как противник ярится все сильнее, — среди гадюк множество друзей.

Он брызжет слюной.

— Он позолотил им руки…

Бен Хаду смеется:

— Боюсь, Аллах не наделил змей руками, си Хамид.

Купец продолжает буйствовать: на его караван напали в лесу у Марморы разбойники, а мыло вдруг, чудесным образом, обнаружилось на базаре в Мекнесе, где его по наивысшей цене продают евреи. Он шарит в кармане халата и вытаскивает кусок мыла в обертке, машет им перед носом бен Хаду.

— Мыло из чистейшего оливкового масла, благоухающее лавандой с полей Прованса! У меня монополия на торговлю с марсельской компанией — тогда откуда оно взялось?

Бен Хаду берет у него мыло, разворачивает бумагу, подносит мыло к носу.

— Лаванда? По мне, пахнет миндалем, хорошим марокканским миндалем.

Он произносит долгую речь и выносит решение в пользу бородача. Си Хамид уходит, страшно ругаясь.

— Я прощу тебе это святотатство, — говорит ему вслед Медник.

Потом обращается ко второму купцу, пожимает ему руку.

— Пришли в мои покои ящик мыла, хорошо?

Они обмениваются заговорщицкими улыбками, и бородатый купец уходит, всем довольный. Бен Хаду поворачивается ко мне, вопросительно подняв бровь. А я все гадал, откуда у него берутся доходы: жалованье он получает значительное, но его все равно не хватит на содержание двух домов в Мекнесе и, по слухам, еще одного в Фесе — не говоря уже про караваны через пустыню, которые снаряжает Медник. Разумеется, я молчу: в моем положении умение молчать жизненно необходимо.

— Султан просит тебя к себе, сиди. Полагаю, чтобы обсудить вопросы посольства.

— Выезжаем в конце недели. Ты собрался? — спрашивает бен Хаду по дороге.

Лицо у него насмешливое. Он знает, что у меня почти ничего нет.

— Я готов, если ты об этом.

— Чернила, перья, большой запас египетской бумаги.

— Разумеется.

— Надеюсь, у тебя найдется подобающая одежда.

Я пожимаю плечами:

— Я же невольник, разве это важно.

— Внешность всегда важна. Ты предстанешь перед английским королем и его вельможами. Нужно, чтобы ты выглядел достойно: по таким вещам они будут судить о Марокко и могуществе императора. Если даже самые ничтожные люди в посольстве будут одеты богато, это покажет нашу силу — улучшит наше положение на переговорах.

Самый ничтожный… А я едва не начал считать бен Хаду другом. Глупый Нус-Нус: у невольника-евнуха не бывает друзей.

Мы входим под тенистую колоннаду, ведущую к покоям императора, когда до нас долетает страшный шум из гарема: стоны, плач, а громче всего среди шума звучит женский крик — бесконечный, непрекращающийся. Мы резко останавливаемся и смотрим друг на друга: от этого голоса не по себе.

— Младенец родился мертвым? — предполагает бен Хаду.

— Или кто-то умер, — я поворачиваюсь к нему, а сердце мое ускоряет бег. — Ступай к Исмаилу. Я узнаю, что случилось.

Он кивает и удаляется, радуясь, без сомнения, что ему не придется столкнуться с беспорядочным женским миром, лежащим за железными воротами. Я называю себя стражу-привратнику.

— Что там стряслось?

Стражник — огромный ашанти с лицом, точно вырезанным из камня, — холодно на меня смотрит.

— У тебя есть разрешение войти?

— Император прислал меня узнать, что за шум, — лгу я.

Он какое-то время смотрит мне в глаза, потом отступает в сторону, позволяя войти. Я спешу по переходам к источнику шума, с каждым шагом понимая, что приближаюсь к покоям Элис — внутри у меня все сжимается и холодеет.

В дворике перед покоем Элис плачут женщины. Я хватаю за руку Мамасс, служанку Элис. Глаза у нее заплаканные, едва открываются, из носа течет. Она утыкается лицом в мой халат, сотрясаясь от рыданий. Я отстраняю ее.

— Что такое, Мамасс, что случилось?

Она открывает рот, губы у нее кривятся.

— Мо… Момо…

— Что с ним, что?

Но я уже знаю. Оставив девочку, я вбегаю в покои Элис. Внутри почти темно. После яркого зимнего света мне приходится несколько секунд моргать, осваиваясь в сумраке. Потом, когда глаза привыкают, я различаю на диване маленькую фигурку с безжизненно висящей рукой и Элис рядом — кричащую, кричащую без остановки. Покрывало ее разорвано в клочья, светлые волосы под ним не прибраны, похожи на крысиное гнездо из соломы. Она обращает ко мне лицо — маску из крови и размазанной сурьмы, сквозь которую смотрят безумные глаза. На мгновение ее вой стихает, потом она набирает воздуху и кричит вдвое громче.

Я опускаюсь на колени возле дивана и беру в ладони ручку Момо. Она еще теплая. Кажется, что он спит — на спине, с откинутой головой, с открытым ртом, словно дышит им. Только вот он не дышит. Я трясу его:

— Момо! Момо!

Ответа нет — его и не может быть.

Я выбегаю во двор и сталкиваюсь с Зиданой.

— За доктором послали?

— Нужды нет.

Лицо у нее скорбное, но в глазах поблескивает удовлетворение, это ее выдает.

— Уже слишком поздно.

— Я сбегаю. Султана известили?

Теперь она широко улыбается.

— Может быть, ты возьмешь эту честь на себя.

Я бы отказался, но я должен принять эту ношу — и выбегаю из гарема.

Кабинет доктора Фридриха как раз по дороге к султану. Я громко стучу и вхожу, не дожидаясь ответа. На рабочем столе распростерто какое-то маленькое освежеванное существо, алое и блестящее. Доктор стоит над ним со скальпелем в руке. Он, кажется, встревожен моим появлением. На мгновение я вспоминаю бьющееся сердце внутри куклы, потом поспешно говорю:

— Вы нужны в гареме: маленький принц Мохаммед умер, а его мать так горюет, что доведет себя до смерти. Я пойду за Его Величеством.

Прежде чем он успевает задать хоть один вопрос, я снова бегу по коридору, и стук моих ног отдается эхом среди мраморных колонн.

Император погружен в беседу с бен Хаду. Я слышу лишь слова «передвижные двенадцатидюймовые мортиры», которые для меня ничего не значат. Когда я вбегаю, они вскидываются, но, увидев, что это всего лишь я, успокаиваются. Я простираюсь на полу, надеясь, что Исмаил не убьет вестника.

— Повелитель, я принес ужасные вести. Эмир Мохаммед, сын Белой Лебеди, умер.

Потрясенная тишина, воцарившаяся после моих слов, заполняет комнату. Я чувствую, как колотится о холодные изразцы мое загнанное сердце: тук, тук, тук. Потом султан издает вопль, мимо меня проносятся его ноги — сполох зеленого и золотого, — и его уже нет. Я поднимаю голову и вижу, как внимательно на меня смотрит бен Хаду.