Я гляжу ему вслед, озадаченный и встревоженный, пока он не скрывается во тьме. Что за дело у Самира Рафика в трюме? Он не может знать о Момо, стало быть, следил за мной или искал, чем поживиться.

Сердце у меня колотится, я спускаюсь по лестнице, хватаясь обеими руками, держа фонарь в зубах, и страшусь того, что могу увидеть. Один из львов, потревоженный светом, глухо рычит и выбрасывает лапу сквозь прутья решетки, когда я прохожу мимо — я замечаю, что кто-то подстриг ему когти, и гадаю, какому бедняге дали такое задание. Тем временем страусы загнаны, несмотря на недовольство команды, спящей по соседству, в оружейный трюм, единственное достаточно большое помещение; матросы очень жалуются на шум, вонь и кусачие клювы.

Решено, что, если нас остановят корсары, себя объявит бен Хаду, а если английский флот, их проводит сэр Джеймс, поэтому пушки нам не понадобятся.

Я нахожу свой сундук и рассматриваю замок. Его пытались вскрыть? На меди видны светлые царапины, но, возможно, с сундуком просто небрежно обращались. Внутри, однако, он выглядит так, словно в вещах рылись чужие руки, поскольку все разбросано в беспорядке. Я в ужасе вытаскиваю мешки со специями, выбрасываю головы сахара и соли, не заботясь о том, останутся они целы или разобьются, эти дары королю Карлу — или кому угодно.

— Момо! — в замкнутом пространстве мой напряженный шепот громок, как крик.

На мгновение я исполняюсь уверенности, что он умер, что валерьяна в сочетании с дурманом оказалась смертельна, потому что глаза его глядят на меня с осунувшегося и затененного лица не мигая. Потом он яростно чихает, и повсюду разлетается куркума.

— Нус-Нус! — он тянет ко мне ручки.

Согнувшись вдвое над бортом сундука, я нежно вынимаю малыша из тесного и зловонного убежища.

— Какой ты смелый мальчик. Как бы тобой гордилась мама, если бы видела тебя сейчас!

Я прижимаю его к себе, обняв, в нем — вся моя связь с нею; и он обнимает меня в ответ, я теперь — все, что у него есть в мире.

Только тут этот отважный ребенок начинает плакать. Я чувствую, как он всхлипывает, как содрогается его тельце, и у меня на глазах выступают слезы. Что мы делаем? Но поворачивать обратно уже слишком поздно: остается лишь стиснуть зубы и идти вперед.

В конце концов я ставлю его на пол и складываю все обратно в сундук. Поворачивая ключ во взломанном замке, я чувствую, как он ходит ходуном, поворачиваясь не с прежней точностью, и мысли мои возвращаются к бегающим, прищуренным глазам Самира Рафика. Что он искал? Что ему известно? Я думал, что самым трудным будет пронести Момо на корабль, но теперь понимаю, что наши испытания только начинаются.

На следующий день я иду искать бен Хаду и обнаруживаю, что он не покидал каюту, поскольку страдает от морской болезни. Медник всегда опрятен, он очень заботится о своей внешности; но сегодня его волосы, освобожденные от шелкового тюрбана, примяты и висят до плеч, а лицо серо и покрыто испариной. Возле его кровати стоит ведро, воняющее кислым; на столе остывает тарелка нетронутой еды. Глаза его обращаются на меня без всякого интереса.

— Уходи, Нус-Нус, ты, похоже, слишком хорошо себя чувствуешь.

— Мои извинения, сиди, — я склоняю голову, но остаюсь на месте.

— Что тебе нужно?

— Не могу понять, зачем с нами едут племянник Абдельазиза, Самир Рафик, и отступник Хамза?

Он поднимает бровь, услышав столь наглый вопрос.

— Султан приказал им привезти голову какого-то неверного, напечатавшего священный Коран в переводе на английский. Рафик, судя по всему, ни перед чем не остановится, желая вернуть милость султана, утраченную его дядей; а Хамза — он что угодно сделает за золото. Я говорил Исмаилу, что печатник, скорее всего, уже умер и похоронен, поскольку книга издана тридцать лет назад, но он и слушать ничего не желал, а Рафик с великим пылом умолял дать ему возможность доказать свою верность, злобный катамит.

Он встречается со мной глазами.

— Прости, Нус-Нус, не хотел тебя обидеть.

— Я не обижен.

— Он ни тебе, ни мне не друг. Так что приглядывай за ним.

Я желчно смеюсь, но про себя издаю стон. Так это по моей вине мой враг оказался на корабле и следит за каждым моим шагом. Если бы я взял на себя поручение султана…

— Может, перебросить его через борт — поглядим, как он плавает.

Бен Хаду тошнит, он сплевывает в ведро и откидывается на подушки, вытирая губы.

— Будь все так просто, давно бы так и сделали. Исмаил чувствует себя виноватым за наказание, которое определил великому визирю, и пытается все возместить, проявляя внимание к этому парню — он захочет подробный отчет обо всем, что с ним произойдет. В общем, я, наверное, устрою так, что мы привезем какую-нибудь подходящую голову: султан не примет неудачи.

— Даже если печатника давно нет в живых?

— Даже если придется достать его из преисподней, — ему удается слабо улыбнуться. — Может, сумеем убедить Исмаила, что обменяли его на душу Рафика.

По воле случая бен Хаду — не единственный член посольства, сраженный морской болезнью. Самира Рафика я не видел четыре дня, и между делом спрашиваю, как он, у отступника Хамзы. Он холодно на меня смотрит, потом пожимает плечами:

— Понятия не имею.

Возвращаясь с бака, я вижу, как Рафик бредет по верхней палубе: у него не получается подстроить шаг к качанию корабля. Добравшись до борта, Рафик повисает на планшире. Вид у тафраутца изможденный. Я радостно с ним здороваюсь и устраиваюсь рядом, позаботившись о том, чтобы он меня не достал.

— Как он великолепен, а? Могучий океан!

Он бросает на меня полный отвращения взгляд и не отвечает.

— Бежит и клонится, как живое существо, надо же. Вверх и вниз, волна за волной…

— Заткнись!

— А наш кораблик болтается, как пробка в ванне, его бросает и подкидывает, вверх и вниз. Такой маленький, а океан такой огромный. Будет чудо, если мы все останемся живы.

Он закрывает глаза и стонет.

— Морская болезнь — такая мука, да? У меня есть кое-что от тошноты. Целый сундук прекрасных специй и приправ, в трюме. Говорят, очень хорош кумин, особенно если смешать с бараньим жиром…

— Иди отсюда, черный ублюдок!

Он перегибается через борт, и его рвет — ничтожное количество желчи летит в набегающую волну.

— Просто хотел помочь, — говорю я, старательно изображая обиду.

Последние три дня пути проходят без происшествий. Большую часть времени я тихонько рассказываю Момо сказки за запертой дверью каюты: больше всего он любит историю Али-Бабы и разбойников, заставляет меня повторять ее снова и снова, пока меня от нее не начинает мутить. Нам повезло, наше плаванье прошло при прекрасной погоде и ровных ветрах, которые в это время года бывают редко. Я вижу в этом добрый знак и почти успокаиваюсь относительно нашего предприятия.