были запряжены в карету и слуги готовы к поездке, вещи упакованы, и я, с замирающим от любви сердцем, направился к Эльмире. В комнате было темно, горело два светильника, она сидела на софе одна и занималась своим дорожным платьем. Эльмира находилась в столь радостном настроении, что мы принялись друг над другом подшучивать, обмениваясь многочисленными остротами, и она была уже готова ехать, как вдруг сделалась бледна и воскликнула:

— Милый Карлос, там что-то потрескивает! — Она указала на светильник, который висел в углу.

— Да это мулы хрипят от нетерпения. Поторопимся.

— Нет, это как раз над нами.

— Так идем же поскорее прочь из этой заколдованной комнаты.

Я обнял ее, ласково понуждая идти, как вдруг треснуло оконное стекло и осколки посыпались на пол. С другими окнами творилось то же самое. От сильного сквозняка, вспыхнув, погасли оба светильника. Огненный шар упал с потолка и зажег их вновь. Наконец створки двери растворились и опять захлопнулись. Воздух в комнате кипел и по временам вспыхивал. Возле нас что-то прошуршало. В лицо повеяло ледяным дуновением, сменившимся раскаленной духотой.

Эльмира, потеряв сознание, повисла у меня на руке, но я был достаточно силен, чтобы поднять ее и понести к дверям. Я был одновременно испуган и взбешен. Я жаждал вновь встретить Амануэля, чтобы сразиться с ним. Я отворил окно и призвал слуг на помощь. В тот же миг створки двери сами собой распахнулись. Я заторопился прочь с Эльмирой на руках, мне вослед неслось непрестанное шипение и свист, все в комнате позади меня пришло в движение: светильники сорвались и упали, со страшным грохотом то сдвигалась, то раздвигалась мебель. Спальня была озарена пламенем, сквозь дверь ярко освещавшим всю анфиладу комнат, через которые мы проходили. Наконец я услышал настигавший меня громкий топот вниз по лестнице и до самой дверцы кареты. Стараясь ничего не замечать, я крепко держал мою жену.

Едва я сел в карету, как в целом замке словно что-то содрогнулось. Все окна разом осветились, все двери хлопнули, и с крыши сорвалось несколько камней. Слуги выглядели бледными и испуганными. Они быстро уселись на лошадей, и казалось, даже мулы торопились покинуть это заколдованное место.

Вскоре достигли мы ближайших кустарников. Мулы, которые неслись до того полным галопом, замедлили шаг. Наконец карета встала, стекло дверцы разбили, и закутанный детина, вскочивший на подножку, выстрелил в Эльмиру, все еще лежавшую в моих объятиях.

* * *

Едва дошел я до сего момента в моей истории, которую начал писать для графа[155], желавшего ознакомиться с моей жизнью, как он сам возвратился из города, раздосадованный неудачно завершившимся делом и в обиде на меня, поскольку за все время поездки не получил ни одного моего письма. Я пояснил, что недовольство его безосновательно, и предъявил ему те же обвинения. Оказалось, что и его письма не доходили до меня.

Мы предались прежнему образу жизни и оставались друг другом довольны; он ни словом не упоминал о своих последних обстоятельствах, я также ничего ему не рассказывал, пообещав все описать в своей истории. Он был тому рад и утверждал, что благодаря моим запискам мы станем лучше понимать друг друга.

Однако соседи наши принялись устраивать одно празднество за другим, мы были вовлечены во всеобщие увеселения, и я проводил не столь уж много времени за письменным столом. Часть записок, доведенных до той сцены, когда между мной и графом состоялось опасное объяснение, писалась урывками, в часы тайного затворничества днем или тихими ночами, и носит отпечаток уединенного созерцания, когда воспоминания становятся особенно отчетливы.

Однажды, когда я, по причине легкого недомогания, вынужден был весь день провести дома, граф вернулся с соседского бала в хорошем расположении духа.

— Я познакомился с одним человеком, — заявил он, придя ко мне в спальню, чтобы пожелать доброй ночи, — оригинальней которого не сыщешь в целом свете, исключая разве что нас с вами.

Обычно граф не был столь щедр на похвалу. Я поддался любопытству.

— Откуда он? Как его зовут? Как он выглядит? — не унимался я.

— Пощадите, маркиз, да вы засыпали меня вопросами! Он купил недавно поместье по соседству и, похоже, желает поддерживать со мной знакомство. Вот то, что я о нем знаю.

— Для вас этого, разумеется, достаточно; но позвольте мне узнать о нем поболее. Итак, как он выглядит?

— У него продолговатое лицо, глаза — прекрасные, черные, выразительный рот...

— Позвольте, граф, но такую внешность имеют многие. Вы не подметили в нем ни единой особенной черты, которая, даже будучи недостатком, выделяла бы его из толпы? Без сомнения, он обладает некими весьма оригинальными качествами, и мне остается лишь ревновать.

— Да, если припомнить, то внешность его имеет отличительные приметы. Узкий красный рубец над левой бровью, маленькая красная бородавка внизу левой щеки, и если приглядеться, то один глаз черный, а другой несколько с синим оттенком. Не правда ли, великолепный портрет? Итак, он вам знаком? Но вы перестали улыбаться. Боже праведный, отчего вы так побледнели?

Однако я имел причину сделаться бледным, ибо портрет, нарисованный маркизом, как нельзя лучше подходил Якобу.

Конец первой части

Со всеми привилегиями[156].

ЧАСТЬ II

Непросто постичь, что я пережил в те ужасные минуты. Эльмира, моя драгоценнейшая, моя до безумия любимая жена, истекала кровью у меня на руках. В ужасных судорогах отторгалась ее прекрасная душа от тела, и сердце ее под моей ладонью билось все слабей и слабей. Наконец она сделалась совсем недвижима. Ее плотно сомкнутые губы не исторгали более ни звука, но по их выражению я мог угадать, какое завещание она мне оставила. Происшедшее по-прежнему напоминало мне неверный, ужасающий сон. Столь сладостным и удивительным было для меня ее обретение, за которым последовало бегство при фантастически необыкновенных обстоятельствах, — кровавая развязка казалась также плодом разыгравшегося воображения. Напрягши последние силы, попытался я стряхнуть с себя ощущение нереальности происходящего, но только лишь глубже погружался в неуверенность.

Не сразу я понял, что моя супруга убита. Кровь ее текла по моим рукам, и, когда я откинул шлейф с ее лица, оно хранило застывшее, замкнутое выражение, все черты были странно искажены, и ничто не напоминало более прежнюю Эльмиру. Некогда прекрасные глаза мерцали тусклым блеском, грудь не вздымалась, и я видел перед собою скорее каменное изваяние, чем мертвое тело. Кто постигнет человеческие ощущения? Не боль, но давящая тоска застыла в этой