И в следующую же секунду, не выдержав напряжения, опустошенно ужаснулся: а вдруг как раз сейчас, когда он почувствовал ее рядом с собой во всех подробностях ее лица и тела, она умерла где-то там? И все остальное рядом с этой дикой, но не выходившей из головы догадкой сразу показалось неважным и глупым: подумаешь, кому какое дело, провел или не провел ночь одинокий мужик с такой же, как он, одинокой женщиной.

Усатый старший лейтенант со своей тоской по жене сейчас снова разбередил душу, и неизвестно, то ли ругать, то ли благодарить его за это. Страшно привыкать к мысли, что умерла. Но, может, еще страшней, затолкав эту смертельную мысль в глубь себя, жить с нею так, словно годами идешь по минному полю, не зная, где и когда под тобою рванет.

Да, порой, когда приходят письма, человеку страшно думать, глядя на них, о куске железа, который попадет в грудь или в голову и оставит без тебя тех, кто пишет и ждет. Но страшно и когда никто не пишет и никто не ждет, когда этот кусок железа никого и ничего не лишит. Трудно оставаться одиноким, и от этого еще острей тоска по своему привычному месту на войне, по своему батальону, по людям, которые хотя и не так одиноки, как ты, потому что иногда получают треугольнички из дому, но во всем остальном, как братья, равны с тобой перед всем, что им было и будет приказано сделать.

А если все-таки жива?

Он подумал о невозможном и нелепом: о том, что согласен на самый страшный договор с судьбой, согласен умереть только за то, чтобы она на несколько минут оказалась рядом с ним, на этих холодных нарах. А потом – хоть бомба…

От этих мыслей тяжело, до боли в сердце задохнулся и сел на нарах, ничего не видя и не соображая, как после вдруг прерванного, душного сна.

– Что с тобой? – спросил усатый старший лейтенант.

– Ничего!

– А я испугался было. Хотел придержать, думал, спросонок на пол ссыплешься. Очень даже просто. Люди, пока не спят, себя держат, до нервов не допускают, а во сне с ума сходят! У меня летом политрук заснул после ночного боя в окопе, плащ-палаткой с головой накрылся. А через час как схватится, плащ-палатку ногтями рвет, скинул с себя, зарыдал да как бросится на бруствер!.. А уже светало, еще миг – и сняли бы! За ноги сдернул. Спрашиваю: «Что с тобой было?» Ничего не помнит. А в глазах слезы. Оплакивал кого-то во сне, бедняга! И на другой же день убили. Такой сон к смерти.

– А ты что, суеверный?

– Я-то не суеверный, – сказал усатый, – да война кем хочешь заставит быть.

– Жена у тебя где?

– Теперь хорошо! Теперь в эвакуации, под Барнаулом. А то в Ростове была. Когда фашисты первый раз его брали, не догадалась уехать, а потом все же догадалась, – весело сказал усатый.

«Да, треугольнички писем, конечно, лезут в глаза, когда сам их не получаешь, – с душевной неловкостью вспомнил Синцов. – Но сколько еще людей в твоем батальоне так ни разу и не получили этих треугольничков? И сколько семей осталось там, за немцами, не догадалось уехать? Сколько миллионов не догадалось? Да, аккуратно слово подыскал старший лейтенант».

– Чего молчишь? – громко, как глухому, сказал усатый.

– Извини, ты чего-то спрашивал?

– Спрашивал: твоя жена где?

– Не знаю.

Усатый вздохнул и посмотрел на часы.

– Ужинать пойдем? Время выходит.

– Пойдем. – Синцов слез с нар.

В землянку вошли два лейтенанта – молодой, из училища, тот, что вчера громче всех рвался на передовую, и второй – высокий, немолодой, с перебитым пулей носом. Синцов еще вчера обратил внимание на его полуседую голову, плохо сочетавшуюся с лейтенантскими петлицами, и на голос – сильный и в то же время надорванный, словно не в голосе, а в самом человеке дребезжала невидимая трещина.

– А мне требуется туда пойти, где быстрей орден заработаю, – сказал он своим надтреснутым голосом вчера, когда заговорили о будущих назначениях.

Кто-то ответил:

– Куда пошлют, туда и пойдем.

– А мне не требуется, куда пошлют, мне требуется туда, где орден дадут…

Синцов не дослушал вчера всего разговора, ушел.

Теперь лейтенант с перебитым носом, войдя в землянку, опустился на табурет напротив присевшего к столу Синцова и сказал, распахивая полушубок:

– Тут тепло, однако.

На широкой груди у него было пять нашивок за ранения – и ни ордена, ни медали.

«Наверное, после штрафного», – подумал о нем Синцов, сопоставив кадровую выправку, возраст, звание, наличие нашивок и отсутствие наград.

– А ты, старший лейтенант, – спросил человек с перебитым носом, заметив взгляд Синцова, – что за войну имеешь? Под ватником не видно. – Спросил властно, как человек, привыкший, чтоб, когда спросил, отвечали.

– Звезду и Знамя, – сказал Синцов.

– Богато, – сказал лейтенант с перебитым носом, – а у меня только эти задержались. – Он ткнул пальцем в нашивки. – Тот, что за гражданскую имел, в тридцать седьмом, когда взяли, сняли. Медаль «20 лет РККА» мимо проехала. А когда выпустили, вместо ордена справку дали, что потеряли, с нею воевать уехал. А те два, что за эту войну привинтил, штрафной съел. А что в штрафном по закону заработал, не считается, вместо него два кубика дали, и на том спасибо: расти обратно до четырех шпал, с которых начал! Понял?

Он дохнул на Синцова водкой и покосился на молодого лейтенанта, с которым пришел.

– Что смотришь? Свое принял, и твое принял, и спасибо тебе сказал. Еще раз сказать?

– А я ничего вам не говорю, – сказал лейтенант.

– Пойдем, что ли, ужинать? – спросил Синцова усатый старший лейтенант.

– Успеешь, – отмахнулся от него лейтенант с перебитым носом. – Я с человеком разговариваю.

И, снова дохнув на Синцова водкой, спросил:

– Все понял или еще объяснить?

Синцов пожал плечами. Он не любил разговаривать с выпившими людьми.

– Могу больше объяснить, – сказал лейтенант с перебитым носом. – Приказ двести двадцать семь правильный, всегда скажу, что правильный. Когда я прошлым летом товарища трибунальца этой рукой бил, – при этих словах он выпростал далеко из полушубка чугунный кулак, – я на приказ двести двадцать семь надеялся, что в штрафбат кровь лить пошлют, а посадить не посадят. А бил за то, что раньше знакомы были. А подробней не объяснял. Сказал: пьян был! А пьян не был. Понял?

– Зачем вы все это рассказываете? – сказал молодой лейтенант.

– А что, – с вызовом спросил лейтенант с перебитым носом, – тут такие есть, при которых нельзя? Тогда прошу заявить. А почему выпил сегодня, тоже могу сказать…

– Ну, выпили и выпили, – снова попытался удержать его молодой лейтенант.

Но лейтенант с перебитым носом упрямо рубанул в воздухе рукой и повторил: