— Ты вот казак. За тобой царь присматривал. Он тебя в сиротство не отпускал, — говорил Егорка. — А я в этом сиротстве вырос. Я на войну пошел с охотой. Я чуял — она мне мать родная, она меня спасет. На войне можно жить. Если еще какую-нибудь войну затеют, я еще пойду. Я нашему унтеру дал в глаз…

— Брешешь! Ни один унтер тебе этого не даст! — сказал урядник Трапезников. — Вот сейчас дай мне в глаз. Я такой же унтер!

— Я тебе за что в глаз-то буду? Унтер заслужил, а ты не заслужил! Я ему дал. Он тоже мне дал. Он больше мне дал. А под суд сдали меня. Это несправедливо. Дали мне шестерик, шесть лет. Я не вытерпел. Нет свободы — я не могу. Я удрал. Надо было в Америку удрать. Посмотреть, как там, а потом во Францию, тоже посмотреть. Мне их буржуйской жизни не надо. Мне посмотреть любопытно! — гнул свой рассказ Егорка.

— Что с каторги удрал, брешешь! — опять вставился урядник Трапезников.

— Да вот такой мой вольный характер! — не обратил Егорка внимания на обвинение урядника Трапезникова. — Я ведь и читать люблю. Я вместо Америки обратно на фронт удрал. На фронте свобода. Там мне ротный кричит: «Дезертир, каторжник, вон из роты!» — а я ему: когда надо, я и сам смоюсь, а теперь служить хочу! — Я еще хочу посмотреть весь белый свет. Коммунизм настанет, я тогда всё посмотрю. Ротный с понятием оказался. Ему разве такой штык не нужен, который с царевой каторги за царя на фронт прибежал. «Иди в канцелярию полка, — говорит. — И вот тебе от меня бумага, чтобы зачислили!» В полку мне написали: «Прибыл в полк». А что. У нас коммунизм можно в России через год-два объявлять. Русак, он с понятием. Он умеет с другим поделиться, потому как ближе к Богу стоит. Ему коммунизм освоить — только захотеть!

— Это когда даже бабы общие? — спросил урядник Трапезников.

— Пусть и общие. Главное, ты не жадничай, а все по справедливости. И он тоже пусть не жадничает. Коммунизм — это когда вера друг к другу и все на виду, все по согласию. А еще есть, говорят, такие мужики, которые любятся с мужиками, и такие бабы, которые любятся только с бабами. Это которым в трамвае надо место уступать. В Москве в трамвае лучше не садись. Только сядешь, а какая-нибудь с виду приличная тебе сразу говорит встать. Вот к ним можно не по справедливости! — сказал Егорка.

— Еще в Писании сказано про город, где такие жили! — кивнул урядник Трапезников.

— А генерал Брусилов! Он кто, по-твоему? А царь кто, по-твоему? А все генералы кто, по-твоему? Я вот сколько генералов знаю — и все они немцы! — Егорка стал считать. — Фалькенхаузен — раз!

— Нет такого генерала! — сказал урядник Трапезников.

— В Германии есть, я читал! — сказал Егорка.

— Ты по России давай, а то их целую кучу можно насчитать, если с Германией-то! — определил задачу урядник Трапезников.

— Белов! — загнул второй палец Егорка.

— Ну, так, русский, раз! — кивнул урядник Трапезников.

— Ха! И не русский вовсе, а чистый немец, чистый фон! Фон Белов и тоже в Германии! — в удовольствии расхохотался Егорка.

— Ты дезертиров не считай. Ты настоящих давай, а то!.. — пригрозил урядник Трапезников.

— Берхман! — сказал Егорка.

Генерал Берхман был командующим Первым корпусом в Сарыкамышской операции. Он прославился тем, что на приказ Николая Николаевича Юденича держать позиции ответил, что вынужден отступить по причине малого запаса муки в корпусе.

— Ну, этот манн. Ладно. Еще! — сказал урядник Трапезников.

— Ладно, про генералов неинтересно. Они воевать не умеют. Ренненкампф еще. Тоже не умеет. Под ними воевать неинтересно. Я сказал, а пропади всё в тартарары, и ушел с фронта. Я волю люблю! — сказал Егорка.

— А плеть не любишь? — спросил урядник Трапезников.

— Нет, не люблю, — просто признался Егорка. — И казаков не люблю. Вас заставляют служить, хочешь не хочешь. Никакой воли!

— Так иди на волю! — показал на дверь урядник Трапезников.

Вернулся из чулана сотник Томлин.

— Вот, нацедил! — поставил он на стол полуведерную корчагу.

— Ты ему не наливай. Врет больно много! — сказал урядник Трапезников про Егорку.

— Да мне и нельзя. Я двенадцать раз раненный. Тринадцатый раз не записали, сказали, хватит. А это как раз штыком пропороли в брюхе то место, которое за самогон и брагу отвечает!— сказал Егорка.

— Ты же только что пил! — напомнил урядник Трапезников.

— Запасной мне пришили, так он не справляется! — сказал Егорка.

Со словами «Лей в запасной, а то скоро все отберут!» сотник Томлин подал ему кружку.

— Вот ты говоришь, фронтовик! — сказал Егорке урядник Трапезников. — Скажи, а в шинели-то тебе было не холодно?

— На фронте всяко бывало! — уклонился от ответа Егорка, готовый говорить что-то еще.

— Вот и фронтовик без году неделя! — махнул на него рукой урядник Трапезников. — А послужил бы под настоящим унтером, знал бы, как утки на Заячьей горе квакают!.. Солдатика спрашивают: «Солдатик, тебе в шинели-то не холодно?» — «Так она же суконная!» — «Солдатик, а тебе в шинели-то не жарко?» — «Так она же без подклада!» — он весело посмотрел на сотника Томлина и на меня.

Уже совсем ночью мы с сотником Томлиным в обнимку, поддерживая друг друга, вышли во двор. Какой разговор был меж нами до того, я не помню. А во дворе, в кромешной тьме с косым тусклым кусочком света лампы через окно, сотник Томлин сказал, видимо, продолжая начатое в избе.

— Пусть стреляют нас, Лексеич! — сказал он задушевно. — А мы возьмемся друг за друга да вместе и помрем. Не надо им служивых? Стреляй! Вот мы последние. Сашу, есаула Норина Александра Алексеевича, я лично схоронил. Не было никого на свете ближе. Без него я сирота. Не знаю, Лексеич, как без него дальше мне жить. Пусть бы уж быстрее расстреляли. Если служивые офицеры им не нужны, пусть стреляют! Давай пойдем. Нет, давай сперва постоим. Я тебя обниму, будто Сашу, и так постоим, как на Каракорумке, когда до предела дошли. Вот так постоим. А потом пойдем и вместе погибнем. Пусть расстреливают. А потом куда они? Куда они без офицеров? Куда они, если в лучшем случае урядники да унтера, а то моду взяли — какие-то недоученные сопляки, какие-то, кто подтирать за собой еще не научились, а уже власть! Куда армия без полковника Норина? Армия вздрогнет без него и побежит, как этот, Дыбенко, побежал. А почему? А потому что в армии должен быть полковник Норин! Мы с тобой в Персии хоть горсточку земли кому сдали? Не наша ведь земля. А император приказал — мы под козырек, и попробуй кто у нас ее отнять! А уж когда она наша, земля, тогда — вобча!.. — сказал он словом Самойлы Василича. — А этот, Дыбенко, с нее, с родной земли, как лакей от пожару в лавке, вдарился бечь. Будто и не наша она вовсе, земля! А мы с тобой? На Олту мы с тобой имя офицера опорочили? Прошли турченята на Олту через нас? Всего три звездочки на погон! Они, три звездочки, вона где, на плече, а они задницу жгут! Их на погон. А они жгут задницу. Они сидеть не дают. Они служить зовут. Вот как, Лексеич! А куда наша страна без служивых? Куда она без службы? Нету-ка, как наши бабы говорят, нету-ка ее без службы! А они: офицерство расстрелять! Вот сел я вчера на поляну при форме и сказал: а дождусь-ка я полковника Норина Бориса Алексеевича, моего друга незабвенного. И пойдем мы вместе на расстрел!