Я ожидал увидеть что угодно. Волшебный канат Халбас-Хара, пляшущий над огненным морем Энгсэли-Кулахай. Небесный горный проход Сиэги-Маган-Аартык. Божественную гору Кюн-Туллур. Вышнюю бездну Одун. Вонючую, сплошь обледенелую тропу Муус-Кюнкюйэ. Перевал Кэхтийэ-Хан, ведущий на землю от кочевий верхних адьяраев. Клык чудовища в темной бездне. Вертящийся остров в белесой пустоте. Нет, про остров и клык мне позже рассказала Умсур, вспоминая битву Нюргуна с Эсехом. Короче, я ждал чудес, невиданных земель, убийственных дорог.

Алатан-улатан!

Отлетели, оторвались девять журавлиных голов!

Действительность опрокинула все мои ожидания навзничь. Да что там! Она навалилась сверху и, сладострастно ухая, принялась мять ожиданиям толстые загривки. В юрте, куда нас не пускали, вокруг боотуров, спящих мертвецким сном, сгущался, обретал форму другой сон — мой, давний, памятный. Я видел его зимней ночью, перед тем, как Нюргун ушел в тайгу добывать лося. Ну да, конечно, все так и было! Все так и есть! Мой брат уже лежит не на голых камнях, а на ороне, застеленном чудо-покрывалом — белым, тонким, прохладным, словно вытканным из первого снега. Запястья и лодыжки Нюргуна охватывает липкая лента. Он вздрагивает: это все, на что Нюргун сейчас способен, желая свободы. В жилах брата торчат иголки, от них к рыбьим пузырям, висящим на безлистых деревцах, убегают тонкие шнурки. Сбоку, в трех шагах — окно, и за окном цветут кусты, бесстыже вывалив на ветер лиловые и желтые грозди.

— Господи! — прохрипел Тимир. — Аппарат искусственной вентиляции легких! Не думал, что еще увижу его когда-нибудь...

В голосе зубодера дрожала нежность. На глаза Тимира Долонунгсы навернулись слезы, скатились по щекам. Казалось, он говорит о блудном сыне, который сгинул в дремучем лесу, был оплакан, считай, забыт, и вот нате вам! — вдруг взял и вышел к стойбищу родителей.

Тимир бормотал что-то еще, но я уже не слушал его. С раскрытым ртом я глядел на то, что в моих снах — да и в жизни, право слово! — было колоссальным, а стало маленьким. Над Нюргуном, прикрепленная к потолку сетью ремней, сплетённых из металла, висела железная гора. Скрученная по ходу солнца на манер березовой стружки, сверкая полировкой, размером с колыбель для человека-мужчины, если бывают такие колыбели, или с зимнюю шапку великана, если вам так проще, гора поворачивалась. В ее блеске отражались мы все, хотя это было решительно невозможно. Я, Нюргун, Умсур, Айталын, Мюльдюн-бёгё, папа с мамой; Уот, Тимир с Алыпом, живая — Белый Владыка! живая... — Чамчай; няня Бёгё-Люкэн жует лепешку с мясом, дедушка Сэркен в задумчивости грызет перо, хмурится мастер Кытай, играет на дудке дядя Сарын, смеется тетя Сабия... Нас приклеило к сверкающей горе на веки вечные: Алып-Чарай, Волшебная Боотурская Слизь, держала на славу.

— Нюргун! — позвал я.

Я не надеялся, что он услышит меня. Мне просто хотелось, чтобы гора остановила свое вращение, или хотя бы отпустила нас на волю. Я звал Нюргуна, как мальчишка в беде зовет старшего брата; впервые я звал Нюргуна на помощь.

— Нюргун?

Нет, это не я. Это Уот.

Адьярай лежал на спине, похож на сопку в ночи, но мне показалось, что он встал. Тень, в которой смутно угадывался Уот Усутаакы, нависла над ороном, где покоился мой брат. Верхняя часть тени, от плеч до макушки, легла на вращающуюся гору-колыбель. Гора не остановилась, но блеск потускнел, угас. Наши отражения утонули в тени, ушли вглубь, кто куда, получили временную свободу. О помощи я просил Нюргуна, но выполнил мою просьбу Уот; выполнил, ничего не зная о просьбе.

— Боотур? — спросил Уот. — Самый Лучший?

От его вопроса сон вздрогнул и переменился. Перемена вернула нас в Кузню, на перековку Нюргуна, когда мой брат плавился в горне, страдал на наковальне, а я держал будущего боотура клещами, ужасаясь тому, где я нахожусь и что делаю. Вот и сейчас в юрте-невидимке заморгали бельма удивительных коробов. В писке кусачей мошкары зазвенела тревога. Искрами вспыхнули светляки: зеленые, желтые, красные. Духи во вьюжных одеяниях — откуда и взялись? — гурьбой кинулись к Нюргуну:

— Скорее! Разряд!

— Адреналин!..

— Самый Лучший?

Духи не слышали Уота. Они столпились у орона, закрыв Нюргуна от моего взгляда. Я видел только Уота, храпящего на камнях, и Уота, возвышающегося над духами.

— Боотур? — голос Уота был голосом ребенка, у которого отняли мечту всей его жизни. — Да он же калека! Меня обманули!

Я задохнулся. Слова адьярая копьем пронзили мое сердце, мечом рассекли печень. Лучше бы я погиб в Уотовых объятиях! Никогда в жизни я не слышал ничего более обидного. Они там, вдвоем, не считая духов, и адьярай смеет!.. Меня держат как раба-подставку — за стеной, под открытым небом, не пуская в юрту, а Уот там, с Нюргуном, и адьярай смеет!.. Я, тот, кто спас брата из плена, кто пошел против семьи, и вот я изгнан из проклятого сна, лишен возможности вмешаться, а Уот Усутаакы стоит у Нюргунова ложа, и он еще смеет?!

— Калека! Калека!

Уот рыдал, не стесняясь:

— Дохлятина, кэр-буу! Обманули!

— Замолчи!

— Калека! Ложь, наглая ложь...

— Захлопни пасть!

— Калека!

— Убью!

— Обманули! Ыый-ыыйбын!..

— Плохой! Плохой! Очень плохой!

Должно быть, мое сердце тоже превратилось в черную дыру. Оно подкатило к горлу, прервало дыхание, болезненными толчками громыхнуло в ямочке между ключицами. Я схватился за грудь, вырвал предательское сердце, не позволяя ему оглушить меня жалостью; сжал в кулаке, как сжимают рукоять меча. Большой, сильный, закованный в доспех Юрюн-боотур, я бил этим кулаком в стену юрты-невидимки, давая клятву, что пробьюсь или умру.

— Калека!

— Убью!

Хрустела прозрачная стена, отделявшая меня от спящих. Хрустел кулак. Еще недавно я завидовал хрусту, с каким сжимает кулак Уот Усутаакы. Пусть он мне завидует! Преграда? Если Зайчик сломал жернов, чтобы выйти, то Юрюн сломает волшебную завесу, чтобы войти. Любой ценой, да. Кровь из носу я должен был отомстить адьяраю за смертельное оскорбление.

— Обманули!

— Убью!

Уот захрипел. Наверное, одно из моих «убью!», чудом прорвавшись в юрту, садануло адьярая под дых. Уота выгнуло дугой. Он бился на полу, словно рыба, выброшенная на берег лесным дедом. Лицо его побагровело, веки открылись, единственный глаз вылез из орбиты вареным яйцом. Нюргун спал, как ни в чем не бывало, удерживая своего пленника в цепкой хватке сна. Я же каждым новым воплем, каждым ударом кулака в преграду вышибал из беспомощного Уота дух.

— Калека? Мой брат?! Убью!

Колыхнулись духи во вьюжных одеяниях:

— Скорее! Разряд!

— Адреналин!..