Сегодня сама мысль, что убивать и калечить людей, разрушать дороги, мосты, фермы, жилища, школы и больницы – безусловно благородное занятие, кажется нам бредом сумасшедшего. Но в период контрпросвещения XIX века считалось именно так. Романтический милитаризм становился все более популярным не только среди офицеров в остроконечных касках, но и среди творцов и интеллектуалов. Война «расширяет умственный горизонт народа, возвышает его чувства»[482], писал Алексис де Токвиль. Война – это «сама жизнь», говорил Эмиль Золя. «Война есть основа всех искусств… [и] всех возвышенных добродетелей и способностей человека»[483], – утверждал Джон Рёскин[484].

Романтический милитаризм часто шел рука об руку с романтическим национализмом, который восхвалял язык, культуру, родину и расовые корни этноса – кровь и почву, провозглашая, что священное предназначение нации состоит в достижении этнической чистоты ее суверенного государства[485]. Такой национализм зиждился на туманной вере, будто ожесточенная борьба – это выражение жизненной силы природы (с ее «окровавленными клыками и когтями», как писал Теннисон) и двигатель прогресса человечества. (Мыслители Просвещения, напротив, видели двигатель прогресса в решении проблем.) Наделение борьбы высшей ценностью было созвучно диалектической теории Георга Вильгельма Фридриха Гегеля, согласно которой исторические силы обеспечивают создание совершенного государства-нации: войны необходимы, писал Гегель, «поскольку они защищают нравственное здоровье народов от привыкания и окостенения»[486]. Маркс приспособил эту идею к экономике и предсказал, что к коммунистической утопии может привести только череда кровавых классовых конфликтов[487].

Но, пожалуй, больше всего распространению романтического милитаризма способствовало упадничество – отторжение, которое вызывала у интеллектуалов сама мысль, что обычные люди, судя по всему, наслаждаются жизнью в мире и процветании[488]. Культурный пессимизм особенно глубоко укоренился в Германии под влиянием Шопенгауэра, Ницше, Якоба Буркхардта, Георга Зиммеля и особенно Освальда Шпенглера, автора труда «Закат Европы» (Der Untergang des Abendlandes, 1918–1923), к идеям которого мы еще вернемся в главе 23. По сей день историки Первой мировой войны озадачены вопросом, почему Англия и Германия, две такие похожие – западные, христианские, промышленно развитые, богатые – страны, ввязались в это бессмысленное побоище. Причин тут много, и они тесно переплетены между собой, но, если говорить об идеологии, немцы до Первой мировой, как отмечает Артур Херман, «видели себя вне европейской или западной цивилизации»[489]. В особенности они верили, что отважно сопротивляются натиску либеральной, демократической, коммерческой культуры, которая со времен Просвещения высасывала жизненные соки из Запада при пособничестве Британии и США. Лишь в результате искупительного катаклизма, думали многие, из праха может возникнуть новый героический порядок. Желанного катаклизма они дождались. После второго катаклизма, еще более кошмарного, война наконец лишилась своего романтического ореола и мир стал открыто декларируемой целью всех западных и международных институтов. Мы начали больше дорожить человеческой жизнью, тогда как слава, честь, превосходство, мужественность, героизм и прочие признаки избытка тестостерона потеряли свою ценность.

Многие отказываются верить, что движение к миру, пускай даже неустойчивому, в принципе возможно. Человеческой природе, утверждают они, свойственна ненасытная жажда завоеваний. (И не только человеческой; некоторые комментаторы проецируют манию величия самцов вида Homo sapiens на любую форму разума и предостерегают нас от поиска внеземной жизни, дабы более развитые инопланетяне не обнаружили нас и не захватили нашу планету.) Джон и Йоко, может, и написали пару неплохих песен о мире без войны, но в реальности этот образ безнадежно наивен.

На самом же деле совсем не исключено, что война – это лишь очередное препятствие, которое просвещенный вид способен научиться преодолевать, как он преодолевает эпидемии, голод и бедность. Хотя в краткосрочной перспективе завоевание может казаться неплохой идеей, в итоге всегда лучше придумать, как получить желаемое без разрушительного конфликта и присущего милитаризму риска, – ведь если ты представляешь угрозу для окружающих, ты побуждаешь их напасть первыми. В конечном счете мир, где все стороны отказались от войны, выгоден для каждого. А изобретения вроде торговли, демократии, экономического развития, миротворческих сил и международного права – это инструменты, которые помогают нам строить такой мир.

Тело человека – хрупкая вещь. Даже когда люди справляются с тем, чтобы оставаться сытыми, активными и не зараженными никакими патогенами, они уязвимы перед «тысячью лишений, присущих телу»[490]. Наши предки были легкой добычей для хищников вроде крокодилов или крупных кошек. Они гибли из-за яда змей, пауков, насекомых, улиток и лягушек. Будучи всеядными, они могли отравиться токсичными ингредиентами своего обширного рациона, который включал рыбу, бобы, коренья, семена и грибы. Карабкаясь на деревья в поисках фруктов и меда, они рисковали устремиться к земле с ускорением 9,8 метра в секунду, подчиняясь закону всемирного тяготения. Если они забредали слишком глубоко в реку или озеро, вода могла лишить их доступа к кислороду. Они экспериментировали с огнем и иногда сгорали. Они становились жертвами злого умысла: любое приспособление, способное поразить животное, может убить и человека.

Сегодня людей редко съедают, но от укусов змей каждый год погибают десятки тысяч, да и другие опасности продолжают убивать нас в огромных количествах[491]. Несчастные случаи – четвертая по значению причина смерти в США, после болезней сердца и сосудов, рака и респираторных заболеваний. В мире в целом травмы – причина каждой десятой смерти, что превышает смертность от СПИДа, малярии и туберкулеза, вместе взятых; на травмы приходится 11 из каждых 100 лет жизни, потерянных в результате смерти или инвалидности[492]. Насилие со стороны частных лиц тоже собирает свою печальную жатву: оно входит в пятерку основных опасностей, угрожающих молодым жителям США и населению всех возрастов в Латинской Америке и Африке к югу от Сахары[493].