Люди издавна задумывались о возможных источниках опасности и о том, как ее избежать. В иудейских религиозных обрядах есть особенно трогательный момент – молитва, которую читают перед открытым ковчегом святыни в Дни раскаяния:

К счастью, сегодня наше понимание причин смертельных исходов продвинулось дальше представлений о божественном предначертании, а доступные нам средства их предотвращения стали понадежнее раскаяния, молитвы и добрых дел. Человеческий гений веками стремился одолеть основные угрозы жизни, в том числе и все перечисленные в молитве, так что мы с вами живем в самый безопасный период нашей истории.

В предыдущих главах мы узнали, как когнитивные искажения и морализм побуждают нас проклинать настоящее и идеализировать прошлое. В этой мы увидим, как еще они маскируют наш прогресс. Хотя травмы со смертельным исходом – одна из основных угроз жизни человека, из снижения их числа сложно сделать сенсацию. Изобретатель отбойника для автострад не получил Нобелевской премии, а люди, разработавшие более понятные инструкции по применению лекарств, не удостоились никаких наград в области защиты прав человека. И тем не менее человечество многим обязано таким не оцененным по достоинству достижениям, в десятки раз сократившим смертность от всех видов травматизма.

~

Кто от меча. Давайте начнем с травм, избавиться от которых сложнее всего именно потому, что они не случайны, – с убийств. Везде и всегда (за исключением периодов двух мировых войн) от рук убийц гибло больше людей, чем на полях сражений[495]. В богатом на войны 2015 году это соотношение было 4,5 к 1; обычно же оно составляет 10 к 1 и выше. В прошлом убийства представляли собой еще более распространенную угрозу. В средневековой Европе феодалы вырезали крепостных своих врагов, аристократы и их приспешники дрались на дуэлях, разбойники и бандиты с большой дороги убивали ограбленных, а простые люди из-за мелких обид кидались друг на друга с ножами прямо за обеденным столом[496].

Однако в ходе масштабного исторического сдвига, который немецкий социолог Норберт Элиас назвал «процессом цивилизации», жители Западной Европы примерно с XIV века начали разрешать свои споры менее жестокими способами[497]. Элиас видит причину этих перемен в формировании из средневекового лоскутного одеяла графств и герцогств централизованных королевств: «королевский мир» пресекал распри, разбой и феодальную вольницу. Позже, в XIX веке, профессионализация борьбы с преступностью зашла еще дальше благодаря возникновению муниципальных полиций и системы состязательного судопроизводства. На протяжении этих веков в Европе возникла и инфраструктура дальней торговли, как материальная – в виде более совершенных дорог и средств передвижения, так и финансовая – в виде системы денежного оборота и сделок. Добрая торговля разрасталась, и чистый грабеж – игра с нулевой суммой – уступил место обмену товарами и услугами – игре с положительной суммой. Люди оказывались все крепче связаны друг с другом коммерческими и профессиональными обязательствами, которые регулировались законами и прочими формальными правилами. Поведенческие нормы сдвинулись от брутальной культуры чести, требующей реагировать на оскорбление насилием, к джентльменской культуре достоинства, где статус зарабатывался демонстрацией порядочности и самообладания.

Специалист по исторической криминологии Мануэль Айснер собрал массив данных об убийствах в Европе, подтвердивший гипотезу, обнародованную Элиасом в 1939 году[498]. (Уровень убийств – самый надежный показатель частоты насильственных преступлений: труп в любом случае трудно не заметить. Кроме того, уровень убийств хорошо коррелирует с уровнем других насильственных преступлений – грабежей, причинений телесных повреждений и изнасилований.) Айснер доказывает, что гипотеза Элиаса в целом верна, причем не только для Европы. Как только некое правительство вводит в пограничном регионе верховенство права и побуждает местное население интегрироваться в основанное на торговле общество, уровень насилия падает. На рис. 12–1 я привожу данные Айснера, касающиеся Англии, Нидерландов и Италии, присовокупив к ним свежие сведения вплоть до 2012 года; тенденции в других западноевропейских странах мало от них отличаются. Я составил аналогичные графики и для некоторых регионов Северной Америки, куда закон и порядок пришли много позже: Новой Англии, юго-западных штатов США (так называемого «Дикого Запада») и Мексики, которая известна своим насилием и сегодня, но была гораздо опаснее в прошлом.

Вводя концепцию прогресса, я отметил, что ни одну прогрессивную тенденцию нельзя считать необратимой, и уровень насильственных преступлений – хорошая тому иллюстрация. Начиная с 1960-х годов западные демократии пережили бум межличностного насилия, сведший на нет сто лет прогресса[499]. Наиболее значительным он был в США, где уровень убийств взлетел в два с половиной раза. Американская политическая жизнь и условия существования в городах страны полностью изменились из-за распространенного (и отчасти обоснованного) страха преступности. Однако это отступление прогресса преподносит нам уроки, касающиеся самой его природы.

На протяжении всех десятилетий разгула преступности эксперты постоянно заявляли, что ничего с нею поделать невозможно. Преступность, мол, вплетена в ткань жестокого американского общества, и ее нельзя поставить под контроль, не решив коренных проблем расизма, бедности и неравенства. Этот вид исторического пессимизма можно назвать «коренизмом» (root-causism): он сводится к псевдоглубокомысленной идее, что любой социальный недуг – симптом некой глубинной нравственной болезни и его невозможно лечить отдельно, не воздействуя на коренные причины[500]. Беда с коренизмом не в том, что проблемы реального мира просты, а скорее в обратном: они еще сложнее, чем предполагает типичная теория коренной причины, особенно теория, основанная не на цифрах, а на морализаторстве. Часто они настолько сложны, что снятие симптома может быть наилучшим подходом к той или иной проблеме, потому что оно не требует понимания всех хитросплетений реальных причин. И более того, выяснив, какие именно меры снимают симптом, мы можем проверить нашу гипотезу о самих его причинах, вместо того чтобы просто принимать ее на веру.