был привязан к ней, как прежде, – но помогала сохранять видимость семьи; Ленин ее поощрил – сделал комиссаром по театрам и зрелищам, и она развила бешеную активность. В мировоззрении Горького в это время произошел страшный перелом, который толком не описан, не отслежен, да и главные его книги – “Заметки из дневника. Воспоминания” и “Рассказы 1922–1924 годов” – не прочитаны. Перелом этот отчасти подготовлен повестью “Жизнь ненужного человека”, начатой еще на Капри и почти никем не замеченной в России из-за войны. Война вообще разрушила остатки его веры в человека, а революция довершила это разрушение.

И тут он понял.

Он понял, что главный герой эпохи – провокатор. Потому что идеалисты растоптаны, реакционеры сами себя съели, а у сверхчеловека путь только один – в провокаторы. Потому что, если у него не получилось построить новое царство, он будет странствовать по свету, обманывая тех и других, – вечно одинокий, ловкий, насмехающийся над всеми. Если он был рассчитан на победу, на новую жизнь, снабжен всеми необходимыми для этого качествами – например, бешеной энергией и полным отсутствием совести, – и ничего ему не пригодилось, так вот же вам: он будет великим предателем (и не зря его единственный друг Леонид Андреев в годы той самой реакции написал повесть “Иуда Искариот”, оправдывающую и героизирующую Иуду).

Главным героем эпохи станет Азеф – тот, кто ни с этими, ни с теми. И если в реальности Азеф был уродом, то у Горького в рассказе “Карамора” провокатор – красавец, ловкач, чьей любви домогаются все женщины, а дружбы – все мужчины. И новая власть сохраняет ему жизнь, потому что боится, не понимает: где он был настоящий? Ведь стольким помог. И сам он не знает, зачем всё это делал: вероятно, ждал, пока совесть или Бог его окликнут, а они всё молчали.

Горький совершенно точно уловил путь модерниста: из провозвестников новой эпохи, от Мятежного Человека – в великие провокаторы, в Остапы Бендеры, в сверхчеловеки времен тотального разочарования. И именно этот персонаж стал главным героем эпохи двадцатых: великий провокатор (он сам себя так называет) Хулио Хуренито, Бендер, Невзоров из толстовского “Ибикуса”, катаевские растратчики, Беня Крик Бабеля. Бандит, ловкач, жулик, всеобщий обманщик – новое Евангелие писали в двадцатых Ильф и Петров, чего они сами, кажется, не понимали. Но рядом с таким героем не может быть женщины – он не знает любви. И Горький в “Жизни ненужного человека” это зафиксировал: “Он стоял у постели с дрожью в ногах, в груди, задыхаясь, смотрел на ее огромное, мягкое тело, на широкое, расплывшееся от усмешки лицо. Ему уже не было стыдно, но сердце, охваченное печальным чувством утраты, обиженно замирало, и почему-то хотелось плакать. Он молчал, печально ощущая, что эта женщина чужда, не нужна, неприятна ему, что всё ласковое и хорошее, лежавшее у него в сердце для нее, сразу проглочено ее жадным телом и бесследно исчезло в нем, точно запоздалая капля дождя в мутной луже”.

Провокатор же, в сущности, идеалист. И если нельзя ВСЁ – ему не надо ничего. Так, физиология, а любовь… какая любовь, если главное не совершилось? Если ему не достался дивный новый мир, он будет обманывать непуганых идиотов. И последний итог исканий Горького – именно “Карамора” да отчасти “Самгин”, в котором красивый и ловкий Самгин, не веря ни во что, точно так же дурачит женщин и революционеров.

С Андреевой он расстался, хоть и остался в отношениях скорее дружеских; он уехал, она за ним – с новым любовником, сотрудником ГПУ Крючковым, младше нее на семнадцать лет. Очень скоро она вернулась и играла в БДТ – лучшей ролью была леди Макбет; потом снова поехала за границу по партийному заданию, в качестве заведующей художественно-промышленным отделом советского торгпредства в Германии. Окончательно вернулась в 1928 году, с Горьким практически не общалась, заведовала московским Домом ученых и не столько писала, сколько надиктовывала отрывочные мемуары. Крючкова расстреляли по обвинению в убийстве Горького. Андреева больше не выходила замуж и умерла в 1953 году.

Последние годы жизни Горького – тема отдельного рассказа; заметим лишь, что придавать особое значение его роману с Марией Будберг я бы все-таки не стал. Она была тот самый случай, когда очень подходила ему физиологически, и не зря именно ей посвящен роман о Самгине – не столько лучшее приношение, сколько ее точный портрет (“История пустой души” назывался он сначала). Признание советской власти и возвращение в СССР – пробное в 1928-м, окончательное в 1932-м – тоже было половинчатым и скорее внешним; жизнь за границей стала тяжела – ну и приехал. Очень может быть, что в последние годы Горький действительно был искренним сталинистом, справедливо полагая, что сталинизм лучше гитлеризма, – но в действительности, как можно судить по его депрессивному последнему роману и совершенно безликой публицистике, не верил он уже никому и ни во что. Пятый год его уничтожил, седьмой добил. Последние тридцать лет, как ни странно это звучит, он доживал.

И вот, глядя на удивительную эту пару, я с особенной горечью думаю: да, этот их дивный новый мир не получился. Нигде не получился: ни в России, где прогресс был запоздалым и потому особенно бурным, ни в Германии, ни во Франции, ни даже в Штатах, где его подменили миром сытым, а вовсе не новым. Крах своей утопии они пережили, когда на эпоху джаза тяжелой ногой наступила Великая депрессия. Ницшеанского сверхчеловека с его революцией духа задавила всеевропейская реакция, потопила в крови мировая война; в последний раз он поднял голову в 1968 году – и на западе Европы его победил обыватель, а на востоке раздавили танки. Человечество с радостью плюхнулось в стойло.

И так и не могу я ответить на главный вопрос: вот этот мир, который мы получили в результате, – мир старый, заношенный, где все идеи и ценности давно скомпрометированы, – он лучше того, который могли построить они? Лучше он того мира, где Горький был бы главным писателем, а Андреева – главной актрисой и всеобщей музой? Лучше ли этот наш мир обветшавших традиционных ценностей, чем ледяное сияние модерна, в котором нет ни прежних эмоций, ни прежних правил, а один лишь творческий труд, бесполая утопия, стерильное стеклянное будущее “Клопа” и романа “Мы”? Это был бы мир авантюриста Челкаша, а мы живем сегодня в хлеву, который обустроил Гаврила. В нем душно, в нем нет перспектив, в нем пахнет навозом нескольких тысячелетий – но выше себя сокол не взлетит, человек выше головы не прыгнет, и о модерне, великой и бесплодной попытке, вспоминаем мы сегодня скорее с ужасом, чем с ностальгией.