можем начать задаваться вопросом, знают ли они сами. И мы также можем начать задаваться вопросом, имеет ли это значение, что подводит меня ко второму уроку из Ливана.

В 1951 году Ким Филби, старший офицер британской разведки (SIS), попал под подозрение в том, что он был двойным агентом, высокопоставленным предателем, работавшим на советский КГБ. СИС провела секретный трибунал, но Филби был признан невиновным на основании представленных доказательств.

Хотя СИС не смогла осудить его, они вполне обоснованно отказались восстановить его на самой секретной должности, и он ушел в отставку и переехал в Ливан, чтобы работать журналистом. В 1963 году советский перебежчик в Лондоне подтвердил роль Филби как двойного агента, и когда СИС отправилась в Бейрут, чтобы встретиться с ним, он бежал в Москву, где и провел остаток своей жизни, работая на КГБ.

Или нет? Когда Филби впервые появился в Москве, КГБ (по всей видимости) подозревал его в том, что он является британским плантатором - тройным агентом, если хотите. Так ли это на самом деле? В течение многих лет в разведывательных кругах циркулировала история на этот счет. Идея заключалась в том, что когда СИС "оправдала" Филби в 1951 году, они нашли блестящий способ решить свою деликатную проблему доверия:

Поздравляю, Ким, старина! Мы всегда считали тебя верным нашему делу. И в качестве следующего задания мы хотим, чтобы ты сделал вид, что подал в отставку из СИС - горько, что мы не восстановили тебя в должности, - переехал в Бейрут и устроился журналистом в изгнании. Со временем мы намерены дать тебе повод для "бегства" в Москву, где тебя в конце концов оценят твои товарищи, поскольку ты сможешь вывалить на них массу относительно безобидной инсайдерской информации, которая тебе уже известна, а мы обеспечим тебя тщательно контролируемыми дальнейшими дарами разведки и дезинформации, которые русские с радостью примут, даже если у них возникнут сомнения. Как только вы окажетесь у них на хорошем счету, мы хотели бы, чтобы вы начали рассказывать нам все, что можете, о том, что они замышляют, какие вопросы они вам задают, и так далее.

Как только СИС дала Филби это новое задание, их беспокойство закончилось. Не имело значения, был ли он действительно британским патриотом, притворяющимся недовольным агентом, или действительно лояльным советским агентом, притворяющимся лояльным британским агентом (притворяющимся недовольным агентом...). В любом случае он вел бы себя совершенно одинаково; его действия можно было бы интерпретировать и предсказать, исходя из одного из двух зеркально отраженных профилей интенциональной позиции. В одном случае он глубоко верит, что дело Британии стоит того, чтобы рисковать жизнью, в другом - глубоко верит, что у него есть золотая возможность стать героем Советского Союза, притворившись, что он глубоко верит, что дело Британии стоит того, чтобы рисковать жизнью, и так далее.

Советы, тем временем, несомненно, сделали бы такой же вывод и не пытаться выяснить, был ли Филби на самом деле двойным, тройным или четверным агентом. Филби, согласно этой истории, был ловко превращен в своего рода человеческий телефон, просто проводник информации, который обе стороны могли использовать в любых целях, какие только могли придумать, полагаясь на то, что он будет с высокой точностью передавать любую информацию, которую они ему дадут, не заботясь о том, где находится его конечная лояльность.

В 1980 году, когда положение Филби в Москве улучшилось (по всей видимости), я был приглашенным научным сотрудником в колледже Всех душ в Оксфорде, а другим приглашенным научным сотрудником в то время был сэр Морис Олдфилд, отставной глава MI6, агентства, ответственного за контрразведку за пределами Великобритании, и один из шпионов, ответственных за траекторию Филби. (Однажды после ужина я спросил его, правдива ли эта история, которую я слышал, и он ответил, что это полная ерунда. Он хотел бы, чтобы люди просто позволили бедному Филби дожить свои дни в Москве в мире и покое. Я ответил, что мне приятно получить его ответ, но мы оба должны были признать, что он сказал бы мне то же самое, если бы история была правдой! Сэр Морис нахмурился и ничего не сказал.

Эти две истории в экстремальной форме иллюстрируют фундаментальную проблему, с которой сталкивается тот, кто намерен изучать религиозные верования. Многие комментаторы отмечают, что типичные, канонические религиозные верования не могут быть проверены на истинность. Как я уже отмечал ранее, это как раз и является определяющей характеристикой религиозных верований. Они должны быть "приняты на веру" и не подлежат (научному, историческому) подтверждению. Но, более того, по этой и другим причинам выражения религиозных верований нельзя принимать за чистую монету. Антропологи Крейг Палмер и Лайл Стедман (2004, с. 141) цитируют сетования своего выдающегося предшественника, антрополога Родни Нидхэма, который был разочарован в своей работе с пенанами во внутренних районах Борнео:

Я понял, что не могу с уверенностью описать их отношение к Богу, будь то вера или что-то другое. На самом деле, как я уныло заключил, я просто не знал, каково было их психическое отношение к личности, в которую, как я предполагал, они верили. . . . Очевидно, что одно дело - сообщать о принятых идеях, которых придерживается тот или иной народ, и совсем другое - сказать, каково было его внутреннее состояние (например, вера), когда он выражал или принимал эти идеи. Если же этнограф говорит, что люди во что-то верят, хотя на самом деле не знает, что происходит у них внутри, то его рассказ о них, как мне казалось, должен быть очень дефектным в довольно фундаментальных аспектах" [Needham, 1972, pp. [Needham, 1972, pp. 1-2].

Палмер и Стедман считают, что это признание Нидхэма свидетельствует о необходимости переосмысления антропологических теорий как описаний религиозного поведения, а не религиозных верований: "В то время как религиозные убеждения не поддаются идентификации, религиозное поведение поддается идентификации, и этот аспект человеческого опыта может быть понят. Необходимо объяснение этого наблюдаемого религиозного поведения, которое ограничивалось бы тем, что можно наблюдать" [p. 141]. Далее они говорят, что Нидхэм практически одинок в осознании глубоких последствий этого факта о непостижимости религиозных заявлений, но сами они упускают из виду еще более глубокое следствие: туземцы находятся в той же лодке, что и Нидхэм! Они так же, как и Нидхэм, не могут проникнуть во внутренние умы своих родственников и соседей.

Когда речь заходит об интерпретации религиозных заявлений других людей, каждый оказывается аутсайдером. Почему? Религиозные заверения касаются вопросов, которые не поддаются наблюдению, не поддаются осмысленной проверке,