кофе, заходит на кухню. Отодвинув занавеску, выглядывает в окно. А я боюсь пошевелиться: не стоило мне приходить.

— По тебе видно, что ни в чём не нуждаешься, — ехидно бурчит мать. — Совсем дошла до ручки. Да, Нана?

— Мама! — вскрикиваю в своё оправдание. — Я просто вымокла под дождём. Хотела найти что-нибудь сухое и уйти. А ещё письмо. Адвокат обмолвился, что отец написал мне письмо.

— Оно в твоей комнате, — бросает мать не оглянувшись. — Кофе будешь?

— Да! — отвечаю слишком резко, не подумав, и спешу подойти ближе к матери. — Точнее, нет, — смотрю на настенные часы, безжалостно отсчитывающие минуты до последнего автобуса.

Я снова стою, как вкопанная. Только уже на кухне. Не знаю, куда деть руки, и что сказать, чтобы мать дала мне шанс или хотя бы обернулась.

— В другой раз. Меня Маруся ждёт!

— Не думала, что тебя хватит надолго с чужим ребёнком! — хмыкает мать и, отпустив штору, ставит чашку на стол. Замечаю, как в этот момент подрагивает её рука, и понимаю, что маме тоже непросто. А ещё… я хочу её обнять, забыть обиды и снова ощутить себя маленькой, глупой, но любимой. Мне не хватает её тепла. Пусть напускного, едва уловимого. Я досыта наелась одиночества и боюсь однажды не успеть к ней с нужными словами.

— Мама, посмотри на меня! – я снова делаю шаг. Немного робкий, неуверенный, но главное — навстречу. Увы, опять мимо.

— Как здоровье Влада?

Мать нервно постукивает пальцами по краю стола и, кажется, нарочно уводит тему.

— Немного лучше, спасибо! Кстати, ты не в курсе, куда Осины переехали?

— Нет, — мотает головой, но так и не смотрит больше в мою сторону. — Мы не общались с похорон Игоря.

Имя отца она произносит тихо, скрипуче.

— Я скучаю по папе, — признаюсь честно.

— Я тоже, — мама сухо кивает и, схватив чашку, спешит к раковине. Мельком замечаю слёзы в родных глазах. Да и по тому, как нервно мама трёт несчастную посудину губкой, понимаю, что боль утраты ещё не стихла, грызёт её душу изнутри, как и мою.

— Я люблю тебя, мама, — сорвавшись с места, поддаюсь вперёд и тут же обнимаю мать за хрупкие плечи. Крепко сжимаю, словно в последний раз. Чувствую, как дрожит она всем телом. Вижу, как валится чашка из рук. Наивно жду, что мать ответит, но она только всхлипывает глухо и продолжает молчать.

— Прости меня, мама! — сама не знаю, за что извиняюсь. Да это и неважно!

— Я виновата перед тобой, перед отцом… Я так сильно была ослеплена ненавистью, что забыла о главном: кроме вас, никого роднее нет… Но мама, я никогда не желала отцу смерти. Пожалуйста, поверь мне!

— Тебе лучше уйти, Нана.

Мать небрежно скидывает мои прикосновения и, обняв саму себя за плечи, снова идёт к окну.

— Мама, — тихо, на выдохе, почти без сил.

— Уходи! — слишком резко и холодно в ответ.

Шаг назад. Второй. Третий. Перед глазами пелена из слёз, а в голове – пустота! Я уже и забыла, что разговаривать со стеной куда проще, чем с родной матерью.

Разворачиваюсь на пятках и несусь к выходу. Чёрт с ней, с одеждой! Мне ничего не нужно! Ничего! И только в прихожей вспоминаю про письмо! Рукавом вытираю слёзы и через силу возвращаюсь. Перепрыгивая через ступени, лечу на второй этаж. Стараюсь не смотреть на мать, не думать о ней, забыть… На аккуратно заправленной кровати нахожу белоснежный конверт, на котором мелким почерком отца написано «Моей Марьяне». Снова плачу. Сжимаю в руках проклятое послание из прошлого и не решаюсь его открыть. Слишком больно! Чересчур горько! Уже непоправимо…

Запихиваю письмо в карман и на прощание обвожу свою комнату беглым взглядом. Я больше не вернусь. Никогда. А потом ухожу. Вниз по лестнице. Через гостиную. Под звук прерывистого дыхания матери. Навсегда.

Впервые за эту осень радуюсь дождю. Он остужает горящие щёки и от случайных прохожих скрывает слёзы. Стою возле подъезда, теребя пальцами бумажный конверт в кармане, и никак не соображу, в какую сторону мне идти и зачем. Встреча с матерью выбила меня из колеи и окончательно лишила сил. Не чувствую сырости, холода, страха. Теряю счёт времени и забываю про автобус.

Не знаю, сколько бы ещё я так простояла возле подъезда, бесцельно разглядывая летящие с неба слёзы, но мой отрешённый покой нарушает яркий свет фар и скрежет тормозных колодок, а потом голос. Низкий. Мужской.

— Марьяна? Вот так встреча? К матери приходила? А мы вот тоже в этот район перебрались. Хорошо здесь! Ты чего под дождём мокнешь? Давай, может, подвезу? Куда тебе надо?

Шум дождя скрадывает отдалённо знакомые нотки чужого баритона, а темнота отчаянно скрывает лицо его обладателя.

— Добрый вечер! — улыбаюсь через силу.

Мать всегда учила меня быть вежливой, даже если не особо хочется.

— Спасибо, но я уже вызвала такси! — всё так же приветливо вру.

И пусть мой автобус вот-вот уйдёт, я отлично помню наставления отца: никогда не садиться в машины к незнакомцам.

— Ну, смотри сама, — мужчина широко улыбается, но не уезжает. Напротив, до конца опускает стекло и наблюдает за мной пристально. С насмешкой. — Ты меня не узнала, что ли?

И снова эта приторная интонация голоса. Убаюкивающая. Знакомая.

Мне неловко, что никак не могу разобрать, с кем говорю. А ещё страшно… Во дворе, как назло, ни души, и темно. По уму бы сорваться с места и бежать, но ноги фонарными столбами прирастают к асфальту.

Я жадно вглядываюсь в черты лица незнакомца. А тот, как чувствует, и всё сильнее высовывает голову из окна. Он тоже изучает. Меня…

— Вы? — кажется, в лёгких не остаётся кислорода, когда до меня наконец доходит, где же я видела этого мужчину раньше. Листовки, билборды, газеты, местные каналы по тв… Ноги сами делают шаг назад, пока прошлое фальшиво играет на струнах моей памяти.

— Неужели я так сильно постарел? — скрипучий смех ржавыми граблями коробит нервы.

— Вовсе нет, — я снова вру.

Постарел. Пополнел. Обрюзг. Я помню Алексея Михайловича совсем другим: лощёным, подтянутым, властным. Его боялись, уважали, слушались… А сейчас передо мной в неприметной тачке сидит обычный пенсионер, побитый жизнью и не обласканный судьбой.

— Тогда чего так смотришь? — бывший