— А как же без цветочков? — отвечал чабан. — Без них мне нельзя, я же к ним, красавцам, привык, когда еще водил отары по степи. Сколько цветов видели мои очи, и каких!

— Кто тебя смастерил, такого справдашнего? Каждый скажет: да ить это же Горобец!

— Разве не знаешь, кто смастерил меня? Своего дела мастер.

Мокробуйволинцы помнят, как в хутор приезжал худощавый мужчина в дорожном плаще, как он бывал и в доме у Силантия Егоровича, и в кошарах и как часами беседовал с ним, расспрашивал, не трудно ли ему быть управляющим. Прищурив глаза, приглядывался к нему то с одного боку, то с другого. Из глины лепил какие-то головки величиной с добрый кулак, и уже тогда было видно: каждая такая головка имела и нос, и усищи, и глаза — горобцовские. И когда на одну, самую большую, голову легла, тоже из глины, войлочная шляпа, в точности такая же, какую носят только чабаны — мягкие поля от ветра поднимались надо лбом, а по бокам спадали на уши, тут и совсем уж никто не сомневался, что это был портрет самого Силантия Егоровича Горобца. Приезжий мастер выбрал и место, сказав: вот тут и стоять Силантию Егоровичу вечные времена. Место было исключительно удобное тем, что отсюда, от Дома культуры, бронзовый чабан в бурке и в шляпе был виден с любого конца Мокрой Буйволы и даже со степи.

Сам же Силантий Егорович относился к своему скульптурному изображению не то чтобы равнодушно или холодно, а с чувством какого-то нескрываемого, я бы сказал, нарочитого, безразличия, может быть, потому, что тогда он уже был управляющим отделения. Проходя мимо бюста, он никогда, как это делали другие, не останавливался, хотя и не отворачивался. Он просто не смотрел на самого себя, делая вид, что вовсе не замечает стоящего перед Домом культуры чабана.

Соседи нарочно у него спрашивали:

— Ну как, Силантий Егорович, узнаешь себя? Или не узнаешь?

— А чего тут узнавать? — отвечал он, глядя себе под ноги. — Ить это же не я. Вот и все мое узнавание.

— А кто же?

— Известно, чабан, и все. Разве мало их, таких, у нас?

— Похож-то на кого, а?. На чужого дядю? Хоть ты зараз и стал нашим начальником, а ни в чем не переменился, как был чабаном, так им и остался. И этот каменный чабан похож на тебя, именно на тебя.

— И вовсе не на меня, — не соглашался старик. — Просто на чабана с ярлыгой. У нас, в Мокрой Буйволе, бери любого и каждого, ставь на это место — еще как подойдет! И тебя можно поставить.

— А чьи написаны имя, отчество и фамилия? А?

— Ныне люди грамотные, написать все могут.

Однако после того как в Мокрой Буйволе прошло тайное голосование и управляющим отделения был избран Андрей Сероштан, у Силантия Егоровича резко изменилось отношение к стоявшему посреди хутора бронзовому чабану. Теперь он уже не отрицал, что это он, Силантий Егорович Горобец.

— В нем не сам я, а моя душа, — говорил он. — А стоит и смотрит в степь потому, что привык жить с овцами там, на приволье. Так что зараз мне помирать никак нельзя. Надо стоять и поглядывать на степь.

И еще от него можно было услышать:

— А что смотреть да приглядываться? С какой стороны к нему ни подойди, как ты на него ни взгляни, а завсегда узреешь меня, Силантия Егоровича Горобца!

— А шляпа чья?

— И шляпа моя. Настоящая, будто снята с моей головы, — отвечал старый чабан. — На что моя жинка Феклуша женщина старорежимная, до сей поры в бога верует, так и она удивляется. Подумать только, говорит, ить ты стоишь не живой, а каменный, а какая на тебе имеется схожесть… А что тут удивляться? Ить мастер же делал… Тут что важно заприметить, — часто пояснял он, особенно молодежи, — не мое возвышение, а ярлыгу и мои руки на ней. Шляпу тоже не пропустишь, увидишь, но ярлыга и руки на ярлыге — поглядите на них — горобцовские. Тут мастер точно все подметил.

Иногда, подвыпив, говорил:

— Эх, жизнюшка! И чего ж ты, красавица, от меня отвернулась и повернулась к Сероштану? Ну ничего, все чабаны не помрут, вон один уже поставлен на веки вечные. И как бы Сероштан ни показывал свою ученость, как бы ни хвастался тем, что окружил овец изгородями, а все одно над всей Мокрой Буйволой возвышается не Сероштан — далеко ему до этого! — а я, Силантий Егорович Горобец. И что бы с овцами ни случилось, в каких закутках бы их ни держали и чем бы ни кормили, а горобцовская чабанская фигура никогда не забудется, потому как вот она, у всех перед очами стоит и будет стоять извечно. Моя богомольная Феклуша дажеть такое придумала: ты, Силантий, теперь изделался ангелом, самим богом ты данный. До чего додумалась старая, а? Тебе, говорит, теперь надо прямиком лететь на небо. Ну, что скажешь старой? Живой я и тут, на земле, стою не ангелом, а человеком.

Иногда, сильно разозлись на Сероштана, он обращался к нему, говоря:

— Слышишь, Андрюха, не очень-то выскакивай поперед других, не модничай с овцами, а то вот этот медный чабан от тоски да от давней обиды не сможет более устоять на месте, вскинет ярлыгу на плечо, шагнет к твоим загородкам и выпустит на волю все отары. Да еще и скажет: ну, пленницы, идите-идите, паситесь себе на свободе.

Дома Силантий Егорович приютил трех волкодавов, тех, какие когда-то были у него при отаре, а теперь, после строительства овцеводческого комплекса, остались, как и он сам, не у дел.

— Но я хоть пенсию имею, а вы должны существовать безо всего, — говорил он, лаская собак. — Но ничего, други мои, по старой дружбе будем жить вместе. Силантий вас не оставит в беде.

Следует заметить, что собаки из