Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это было самое малое, что можно было сказать, Тибо вскоре и сам с печалью увидел, какие разрушения за год его отсутствия произошли в привычной ему картине. Иерусалим был все так же прекрасен, но теперь он напоминал великолепный плод, у которого под кожицей ползают черви, питающиеся его мякотью и тучнеющие до тех пор, пока он не сгниет. Самым ярким символом этого был Гераклий, который вернулся с Собора преисполненный собственной значительности и наконец-то сумел добиться того, о чем давно мечтал: патриаршего престола, освободившегося после смерти Амори Нельского. Несмотря на ожесточенное сопротивление Гийома Тирского, — сопротивление, которого тот ему так никогда и не простит, — Гераклий получил это место без особого труда, поскольку на его стороне выступила мать короля. Конечно, Аньес, несмотря на то, что начала стареть, завела себе нового любовника, но и к Гераклию она сохранила довольно пылкую нежность, и потому взяла на себя труд осаждать бесконечными просьбами Бодуэна, у которого в то время началось жестокое обострение болезни. Она ухаживала за ним с поистине материнской заботой, и король, на время снова ставший несчастным ребенком, которого холит и лелеет нежная мать, дал согласие на совершенно возмутительное избрание, с которым каноники храма Гроба Господня вынуждены были согласиться: с одной стороны, их принуждал к этому приказ короля, с другой — давление при помощи оружия, которое оказывал на них в момент выборов Жослен де Куртене. Не говоря уж о том, что некоторые из них были подкуплены...
С тех пор Гераклий поражал город роскошью и разгулом. Его любовница, Пак де Ривери, усердно ему в этом помогала и подолгу гостила в патриаршем дворце.
Аньес, со своей стороны, ничего против этого не имела: она была поглощена своей новой любовью, которая, как впоследствии выяснится, оказалась для королевства гибельной. Впрочем, не впрямую; счастливый избранник был — разумеется! — очень красивым мужчиной, отважным как на поле боя, так и в любовных забавах, и к тому же довольно умным. Его звали Амори де Лузиньян, он принадлежал к старинному пуатевинскому роду, который, как говорили, вел свое происхождение от феи Мелюзины[57]. Несколько лет назад он прибыл в Святую землю, чтобы совершить паломничество с оружием в руках, и женился здесь на дочери от первого брака Бодуэна де Рамла, вечного воздыхателя Сибиллы.
Он не занимался кознями, как Гераклий или Жослен де Куртене. Как и сам король, он более всего был озабочен преемником — ведь он мог потребоваться в самое ближайшее время, и вполне могло случиться, что им станет младенец, еще находящийся на руках у нянек. Для того чтобы ребенок мог спокойно расти, ему необходим был защитник, а стало быть, — нужно найти для Сибиллы супруга, который сумел бы ей понравиться и, разумеется, был бы при этом и доблестным рыцарем... Пусть даже он не будет особенно умен, — найдется способ восполнить этот недостаток.
Найти мужа — вдова Гийома де Монферра только о том и мечтала. Отсутствие «жениха» слишком, на ее взгляд, затянулось, и она обрадовалась появлению в ее жизни младшего брата Амори: Ги де Лузиньян, несомненно, один из самых прекрасных юношей на свете, только что по приглашению старшего брата прибыл в Иерусалим. Пылкая молодая вдова страстно в него влюбилась и незамедлительно пала в его объятия. Сделав его своим любовником, она во всеуслышание объявила, что намерена выйти за него замуж и в случае, если вдруг ее маленький сын умрет, она, как вменяет ей в обязанность закон о наследовании, наденет корону на своего возлюбленного.
Амори, несколько удивленный успехом своего предприятия, — не рассчитывал, что дело зайдет так далеко, и думал, что большее, на что может рассчитывать его брат, — это стать заботливым отчимом малолетнему государю, не мог удержаться от смеха:
— Если Ги сделается королем, я в таком случае должен стать богом! — сказал он канцлеру, с которым, оценив его по достоинству, поддерживал неплохие отношения. — Но, надеюсь, с Божьей помощью ребенок выживет, и до этого дело не дойдет!
Как бы там ни было, их обвенчали, и назад пути уже не было. В тот же день Ги де Лузиньян получил графства Яффы и Аскалона, и чета новобрачных отправилась проводить знойный медовый месяц в Яффском дворце под пальмами.
Гийом Тирский не решился высказать Бодуэну свое мнение об этом браке, как раньше не осмелился попрекнуть его избранием Гераклия. Его куда больше тревожило другое: Бодуэн, опять же под воздействием Аньес, которая неделю за неделей умело вкладывала в голову своего сына нужные ей мысли, возненавидел Раймунда Триполитанского, который, по словам этой дамы, с нетерпением дожидался его смерти, чтобы тотчас устремиться в Иерусалим и завладеть короной.
— Графу Раймунду, прибывшему на свадьбу, было приказано немедленно отправиться восвояси. Взбешенный, — что вполне понятно, — он заперся в своем замке в Тивериаде и, признаюсь, меня это мучает, — со вздохом признался Гийом Тирский. — Самое печальное, что по одному этому видно, каким огромным влиянием на Его Величество теперь обладает госпожа Аньес.
Она не устает твердить, что Раймунд связался с Саладином и — будем называть вещи своими именами — что он предатель. Однако твое возвращение вселяет в меня некоторую надежду...
— Возможно, ненависть делает госпожу Аньес ясновидящей: знаете ли вы, с какими почестями принимали и Дамаске, у султана, одного из его приближенных, синьора Пливани? Я видел это собственными глазами.
— Ах вот что! — отозвался явно раздосадованный архиепископ. — И ты заключил из этого, что он использует перемирие для улаживания собственных дел и старается снискать расположение Саладина?
— А вы что подумали бы на моем месте? Это было в тот самый день, когда магистру тамплиеров отрубили голову. Кстати, кто занял его место?
— Арно де Торрож, человек немолодой и благоразумный, с ним нам не придется опасаться припадков ярости, к каким был склонен Одон де Сент-Аман, прими Господь его душу! Даже стычки с госпитальерами, которые случались почти ежедневно, и те прекратились, что уже отрадно. Вот видишь, хорошенько поискав, я все же сумел найти одну хорошую новость, — произнес он, намереваясь удалиться в часовню, но Тибо его не отпустил.
— Прошу вас, монсеньор, погодите еще минутку! Вы ведь обещали рассказать мне,
