— Да-да, одежды. Я тут наводил справки. Так вот те солдаты, что из одной с тобой команды рекрутов, в один голос утверждают, что та одежда, в которой ты попал на сборный пункт в Кексгольме, очень похожа на ту, что была на ночном нападавшем. Башмаки не на пуговицах, а на веревочных завязках. Следы резной подметки башмака. Короткий кафтан, до пояса. Широкие панталоны в пол, до самых башмаков. Говорят, ты от своей одежды избавился при первой же возможности. Причем даже не старьевщику продал, а попросту выкинул, да так, чтобы никто не нашел. От прошлой жизни оставил себе лишь исподнее. Необычное такое, черного цвета. Также солдаты отметили то, как ты бросился на нападавшего. Говорят — будто столкнулись две дикие кошки. Никто даже ничего заметить еще не успел, а вы уже сошлись в схватке, да так прытко, что и подробностей не разглядеть, лишь звериный рык у обоих. Ты знал нападавшего. Или по крайней мере сталкивался раньше с такими, как он. Все верно?

Я завороженно кивнул, будто бандерлог перед удавом Каа. Стродс удовлетворенно продолжил:

— Весной ты принял православие. Значит, там, откуда ты родом, — другое вероисповедание. Но ты не желаешь говорить об этом. Потому ты дал нападавшему убежать от лагеря как можно дальше, хотя был способен одолеть его прямо здесь. Почему? Потому что тебе надо было, чтобы никто из нас не узнал подробностей о нем. И гренадой ты его сам подорвал. Где только взять умудрился?

— Позвольте, но гренада-то… — пытаюсь возразить я.

Стродс оборвал меня взмахом руки.

— Возможно, гренада и вправду была его. Но одной рукой укоротить фитиль до мгновенного действия и одной же рукой сработать кресалом по огниву, да еще держа руку под курткой… Это какая-то совсем невероятная гимнастика. Я предпочитаю не усложнять там, где есть более простые ответы. Ты подорвал его гренадой, чтобы разметать в клочья те его вещи, что молва могла бы связать с тобой и твоим происхождением. Я прав?

Я отвел взгляд. О, кстати, на ботинке пряжка ослабла. Надо бы поправить. И пуговицы на штиблетах потускнели, почистить бы…

— Я обязан отвечать, ваше высокоблагородие? — стараюсь, чтобы голос звучал ровно. Хотя сердце билось как собачий хвост.

Генрих Филиппович откинулся на диван кареты. Взял золотой слиточек, покрутил его в руке, после чего щелчком большого пальца бросил его мне. Я дернулся было увернуться, слиток ударился мне в плечо и шлепнулся в грязь. Нагнуться поднять? Блин. Как-то… А, ладно, успеется. Выпрямил спину, пытаюсь имитировать пожирание взглядом начальства. Майор слегка улыбнулся своими тонкими губами.

— За тебя тут похлопотали сразу три человека. Двое прямо заявили, что желают видеть тебя с капральским позументом, а один просто намекнул, что надо бы тебя как-то отметить и возвысить сообразно твоей смекалке и радению. Так что быть тебе капралом, Серов.

— Рад стараться, ваше высокоблагородие!

Майор поморщился.

— Конечно же рад. Как иначе-то? Только вот с солдата спросу никакого. За него начальники отвечают. А коли уж ты станешь начальником — пусть даже маленьким, лишь над своим капральством, — то тебе следует знать кое-что важное. Кое-что, что тебе не объяснили там, где вас воспитывали с этим твоим ночным нападавшим. Понимаешь, о чем я?

Я недоуменно пожал плечами.

— Не могу знать, Генрих Филиппович.

Майор помолчал, будто собираясь с мыслями. Потом заговорил, медленно расставляя слова:

— Сейчас ты словно зверь, Серов. И ведешь себя как зверь, и думаешь как зверь. И повадки у тебя звериные. Что в голову взбредет — то и делаешь. Это не страшно, когда ты всего лишь солдат. Грамотный капрал завсегда сможет зверя выдрессировать да приручить. Но вот если ты станешь капралом, тебе следует знать, что человек — не зверь. Армия — не стая. Если твое капральство озвереет — оно завсегда проиграет армии. А оно озвереет, если ты сам будешь зверем. И если воспитаешь их как стаю, а не как армию. Потому что армия, в отличие от стаи, делает то, что должно, а не то, что вдруг восхотелось вожаку. Грядет война, Серов. И на войне, уж поверь моему опыту, люди звереют. Я во времена оны и с Минихом на осман ходил, и с Лопухиным на свеев. Знаю, о чем говорю. Так вот озверевшие солдаты становятся стаей. И если для каких-нибудь там казаков или гусар это нормально, то для линейной пехоты верная смерть. — Стродс чуть-чуть пересел поближе к двери, приблизившись ко мне, и продолжил: — Что спасает нас от зверя внутри? Не только тебя, но и меня, и много кого еще? Традиция. Ритуал. Вера, если угодно. Думаешь, присягать знамени — это просто прихоть, для красоты? Молитвы, артикул, муштра и мундир? Нет, Серов. Это веками опробованный метод, как уберечь себя от своего зверя на войне. Понятно ли?

Я неуверенно кивнул.

Майор Стродс пристально посмотрел на меня и продолжил:

— А раз понятно — ступай. Возьми лопату и похорони своего врага по-христиански. Да молитву над могилой прочитай. Потому что ты не зверь. И он не зверь. Он офицер и солдат, пусть я и не знаю, какой вы с ним были страны и веры. И погиб он с оружием в руках, как солдат. Потому и похоронен должен быть как солдат. Это нужно не ему, Серов. Это нужно тебе. Запомни накрепко. Все то, как заповедано хоронить мертвых, — это нужно живым. Чтобы не превратиться в волков диких. Тем более, если ты не во всем соврал и твой враг действительно подорвал гренаду, силясь и тебя прихватить с собой, — это, знаешь ли, поступок. И солдат — настоящий солдат, а не пес дрессированный — обязан воздать почести такому поступку.

Я коротко кивнул, сделал шаг назад.

— Разрешите идти?

Генрих Филиппович указал глазами мне под ноги:

— А золотишко-то подбери. Оно тебе пригодится.

Быстро нагибаюсь, поднимаю слиточек и, разогнувшись, с легкой заминкой говорю:

— Так а что я с ним делать буду? Тем более у меня еще есть, — и с этими словами достаю из кармана остальные четыре слитка и на раскрытой ладони протягиваю их секунд-майору. — Вот кабы монеты были!

Тот вскидывает бровь.

— Вообще-то это золото, Серов.

— Это для вас золото, господин квартирмейстер. А для меня с моим положением — всего лишь фунт мертвого груза в ранце. Будто их мало на меня навьючено, этих фунтов! Кстати, не подскажете — вот это все много или мало?

Стродс усмехается. Протягивает руку, забирает слитки, взвешивает в руке.

— Ну, где-то рублей триста в золоте. Учитывая,