– Постой-ка! – сказала Шурочка. Она наклонилась, взяла свернувшийся вдруг клубок в руки и прыгнула с ним на дно окопа.

Чтобы что-нибудь видеть, Жора вынужден был подойти совсем близко и присесть за кустом можжевельника, как раз за спиной у Шурочки. Та опустила ежиху возле норы. Зверь зафыркал, втягивая носом воздух.

– Там кто-нибудь живёт? – шёпотом спросила Шурочка.

Сколько Жора не напрягал слух, ничего, кроме шума дождя, не услышал.

– Нора глубокая?

И опять, разумеется, никакого ответа он не услышал.

– Хорошо… – прошептала Шурочка. – Хорошо! – и положила копер у чёрной дыры в песке. – Возьми это и спрячь так, чтобы никто не сумел найти. Это очень опасно. Люди не должны узнать…

Ежиха подползла к коперу с дальнего от дыры конца, обхватила лапами сияющий торец и, толкая впереди себя серебристый цилиндр, исчезла в норке. Сразу стало темно.

«Какая же тёмная ночь!» – подумал Жора.

Прошло минут пять или целые полчаса, Жора не знал, время, казалось, тянется бесконечно.

Он посмотрел на небо – не стало ли видно ли звёзд? Звёзд не было, не видно было луны. Дождь по-прежнему лил и лил… Вдруг в окопе сделалось совсем светло. Шурочка стояла, как прежде, склонившись над норой. В руке у неё горел китайский фонарик, он был продолговатый и серебристый, и напоминал копер. Жора видел теперь весь тонкий изящный силуэт в профиль: фигурка казалась лёгкой, совсем воздушной в облепившей грудь майке и тонких брюках, они тоже прилипли к телу под дождём. Жора видел египетскую богиню с фресок на усыпальницах фараонов – тонкое, удлинённое и застывшее в грациозном движении тело… Волосы, подрезанные на висках, по-египетски разделила на пряди сбегавшая с них вода… Волосы мокрые, как у Джоконды, только совсем короткие… Нет! Это была не Джоконда, скорей – юная Клеопатра, когда Клеопатре было двенадцать лет: туника облепила тело, всё в нём обвораживало и привлекало. Вдруг лицо оживилось, озарилось улыбкой. Шурочка опустилась на землю, направив вниз фонарик. Луч его освещал ежиху, показавшуюся в норе.

Она положила фонарь на землю, а в правой руке её появилось блюдце. Осторожно, словно боясь расплескать в нём что-то, поднесла блюдце поближе к носу зверька.

Луч фонарика осветил белое. Молоко!

– Пей! – повторяла Шурочка всякий раз, когда блюдце пустело и ежиха поднимала голову. Вдруг блюдце стало расти, превратилось в тарелку, и молоко вылилось через край.

Забыв обо всём, словно завороженный, Жора давно уже вылез из-за куста и под гипнозом зрелища застыл на краю окопа.

Шурочка по-прежнему его не видела, но капли дождя звучно барабанили по дождевику, и, уловив какую-то перемену, она обернулась и машинально направила свет фонарика на этот звук.

Жора зажмурился, прикрыл глаза ладонью, а когда открыл, увидел ненависть в лице ребёнка.

– Опять! Это опять вы!.. Подсматриваете, следите!

Жоре нечего было ответить. Он молчал. Никогда ещё не видел он в чужом взгляде такую нескрываемую неприязнь.

– Вы всё видели? Видели всё?! Говорите!

Жора кивнул.

– И всё поняли? Ну конечно… Это же вы «поработали» в Шабанах! Благодаря вам… – Шурочка не договорила, с презрением посмотрев на Жору. – Из-за вас исчез тот… Но не надейтесь, что ЭТОТ достанется вам… Он тоже для вас потерян! Только я могла бы его достать! А теперь… я прикажу ежихе – и она унесёт его в глубину по подземному ходу. Тут кругом подземные ходы…

– Успокойтесь… – с сочувствием сказал Жора.

Ему стало совестно и обидно, он вдруг невесело усмехнулся:

– «Я не намерен более брать чужое»…

– Чужое! – подтвердила Шурочка. – Совершенно верно! – в её голосе звучал гнев, и Жора уловил вдруг новый смысл: «Чужое. Чуждое. Чужеродное – нечеловеческое, нездешнее…»

Ежиха выползла из норы. Шурочка, как показалось Жоре, приготовилась что-то сказать.

– Не надо! – попросил он. – Оставьте. Ведь я же знаю… Это ведь – ТОТ хутор? ТОТ, – добавил он едва слышно, – где… мина? Иначе бы вы спрятали в другом месте. Не здесь…

Ребёнок молча кивнул – серьёзно и настороженно. Ожидая, что скажут ещё.

– Не надо переносить… Пространство сделается аномальным. Увеличится радиус. И чем дальше – тем опасней! Я обещаю…

– Что вы мне можете обещать? Разве такие, как вы, за себя отвечают? А если вас станут пытать…

– Пытать?

– Конечно! Представьте, об этом узнает Кремль! Им что, не захочется иметь такую штуку?! Бомбы, танки… – в любом количестве. Любое оружие – без малейших затрат! Умеючи можно ядерную подводную лодку в один миг соорудить. Да ваши начальники-холуи разобьются перед Кремлём в лепёшку. И если Вас станут пытать, приставят к вашему виску автомат, пригрозят новыми пытками, тюрьмой, расстрелом! Что тогда? Никто так не дорожит свободой, как тот, кто её не видел, и никто не трясётся над жизнью, как те, у кого нет ни малейшего представления о настоящей жизни!

– А вы всем этим не дорожите?

– А я знаю, что всё это такое. И каким должно быть! И ещё лучше – наперёд знаю, что всего этого в вашем мире у меня никогда не будет! Так чем мне, спрашивается, дорожить?

– А чем вам плохо живётся? – растерялся Жора.

– Опять двадцать пять! – возмутилась Шурочка. – Я же только что объяснила.

Жора вспомнил всё подслушанное у лужи, и ему сделалось не по себе.

Словно что-то чужое, холодное, опередившее его на несколько поколений, сидело рядом. Будущее, для которого такие, как Жора, были пустым местом. И были… заслуженно, потому что позволили сделать из себя пустое место. А вот этот ребёнок не допустил! И Жора почувствовал себя ничтожеством, дураком – чувствовал… и не хотел быть для неё таким. Захотелось ей доказать!..

Он повернул голову, глянул туда, в окоп… и ему сделалось её жалко – этого, в самом деле, почти ребёнка, которому положено быть в кровати, в тепле, в уюте… А она сидит там на дне окопа, на сыром песке, под дождём, ночью, без зонтика… И не надо ей ни тёплого дома, ни уютной постели, и вообще ничего не надо! Да её можно калёным железом пытать! В рудники посылать… Потому что таким, кому ничего не надо – ничего не страшно!

И всё равно сжалось сердце… от жалости сжалось сердце, жалко было сейчас сидящую на земле девочку, в промокшей до нитки, лёгкой какой-то майке, с прилипшими к плечам волосами, они вроде стали длиннее, как у Джоконды, и Жора вспомнил, что у Джоконды они тоже как будто мокрые… – и стало за неё так больно, потому что в душе у неё – такая рана, которую не заполнить ничем… Потому что там – память о мире, от которого пришлось отказаться ради этого – жестокого и враждебного к ней мира.

– Послушайте! – неуверенно сказал Жора. – Поверьте! Никто никогда не узнает обо всём этом. И если… даже будут пытать, обещаю вам: не скажу ни слова.