случай пересел поближе к дверям — в кресло у журнального столика и оказался рядом с курившим профессором.

Тот радушно кивнул ему, сказал неожиданно:

— Простите, я, кажется, сегодня погорячился немного. Бывает, не так ли? Я вот о чем хотел…

— Бывает, — ответил Юрий. Он чувствовал себя связанно и в то же время не мог отмолчаться.

— Я вот о чем, — повторил профессор сочувственно. — Вы всерьез решили добиваться пересмотра… в корне менять вариант?

— В корне или частично — могут показать лишь исследования.

— Риск…

— Скажите честно, разве вы поступили бы иначе на нашем месте?

Профессор слегка запнулся, покачал головой.

— Вы далеко пойдете, юноша, если не споткнетесь. Но вам не хватает осторожности, чувства меры.

Лицо профессора радостно расплылось, и Юрка, обернувшись, увидел Шурочку, вдохнул запах ее духов.

— Ну-ка, ну-ка, вставай, — не глядя, похлопала она его по плечу, — уступи место даме.

Он вскочил, запоздало вспыхнув от такой бесцеремонности. Шурочка, подогнув ногу, уже усаживалась поуютней, словно купаясь в лучах профессорской улыбки…

* * *

— Ну, мне пора, — неожиданно поднялся Волобужский и успокаивающе кивнул Семену. — Пора, пора. Хорошего, как говорится, понемножку.

— Викентий Викентьевич!

— Нет-нет. Все. Ухожу, так сказать, по-английски. Не прощаясь. — И он действительно исчез в передней.

Шурочка пошла его провожать. Семен с минуту мрачно смотрел им вслед, потом пододвинул к себе недопитый фужер.

Вилька подсела к горланившему приемнику и стала его усмирять. Петр исподлобья глядел на нее, уткнувшись в сгиб локтя. Спустя минуту вернулась Шурочка и стала торопливо собирать тарелки. Нечаянно коснулась Юрия шуршащей юбкой.

— Что же это такое? — прошептал он.

Шура словно бы не расслышала, лишь на губах ее скользнула легкая усмешка. Или ему показалось.

— Я поставлю чай! — вызвалась Анфиса.

Перед глазами замелькали ее руки в блестких украшениях. Горка посуды уплыла со стола.

Женщины исчезли, а он все еще сидел, горбясь, глядя на понуро уткнувшегося в бокал Семена.

Печально погромыхивал джаз, звенел и жаловался.

— Вилька, — сказал Петр, — такой день, а я даже в любви тебе не успел объясниться. Вот жизнь…

«А я трезвый, — подумал Юрий, сдерживая рассыпавшийся по телу озноб. — Лучше бы, как им, нализаться и ничего не знать, не видеть. Просто жить, дышать, смеяться… К чему все эти сложности? Или это кажется, что у других все просто?»

Заглушенный дверьми, доносился короткий басистый смешок Викентия Викентьевича, в два голоса плелся говор. Звякала посуда… «Что же он не уходит, — подумал Юрий, прислушиваясь, — или тоже решил чайку подождать?» Встал, сам не понимая зачем, вышел в прихожую. Слева, в ванной, Анфиса перемывала в тазу тарелки. Розово тонули руки в дымящейся воде, покрытой жирными блестками. Оглянувшись, Анфиса снова наклонилась, заполоскала еще усерднее.

Юрий толкнул дверь в кухню.

На плите посвистывал чайник. Шурочка, поджав ножку — руки за спину, — жалась в углу у подоконника, над ней, привалясь к косяку, громоздко нависал Викентий Викентьевич. Юрий видел лишь его спину, обтянутую клетчатым плащом, да выставленную Шурину коленку. Наверное, они были ужасно заняты беседой, если не заметили, как он вошел.

— Не помешал? — Он взял с плиты коробок и зачем-то стал жечь спички.

— Нет-нет, заходите, — обернулся профессор, — милости просим к нашему шалашу.

Шурочка даже не шелохнулась. Юрий лишь успел заметить в профиль ее полуоткрытый рот, опущенные ресницы.

Он был здесь лишний.

У него закружилась голова.

Еще секунда или две… Или тысяча… Все как в тумане…

— Дрянь… — будто кто-то другой вымолвил за него в поплывшие лица.

Потом он спускался по лестнице в дохнувший сыростью подъезд, твердо, как солдат на плацу, ставя ногу. Во дворе на мокром ветру остановился, чего-то выжидая. Сеялся колкий дождь. Слепили фарами сквозь ограду мчавшиеся машины. Еще с полчаса бродил по изрытому стройкой двору, продрог насквозь, но идти было некуда.

В затишке у ворот он стоял долго, уже не чувствуя холода, вконец отупев, поежился, услышав знакомые голоса. Промелькнули две фигуры: бледное личико под темным шлемом прически. И рядом — квадратный клетчатый реглан Викентия Викентьевича.

— Вас удобно провожать, — донесся голос профессора, — все рядом.

— Да, не Москва.

В подъезде появился Семен, на ходу напяливая куртку.

Он торопился, даже не заметил, как задел Юрия полой.

— Постой… — Юрий схватил его за рукав и тут же отпустил.

— В чем дело? — спросил Семен. Некоторое время исподлобья смотрел на Юрия, затем в глазах его, отражавших свет фонаря, мелькнуло что-то похожее на усталость, она сменилась удивлением и откровенной злостью. — Ты… У тебя что, тоже к ней претензии? Ха-ха… А шиш вам вместе с Викеней, кав-ва-леры, так вашу…

Уже плохо соображая, Юрий схватил его за грудки, тряхнул…

Семен ударил его по рукам:

— Рехнулся?

— Идиоты, — вырос между ними Петр. — Драки еще не хватало.

— Та-ак, — уже насмешливо протянул Семен. Вдруг сморщился, как от зубной боли, и с каким-то веселым злорадством добавил: — Еще одна жертва, поздравляю! — Махнул рукой и, покачиваясь, словно на ходулях, зашагал в темноту вслед за ушедшей парой.

Сердце у Юрия стучало, будто челнок, бешено разматывающий нить — тонкий невиданный нерв, тянувшийся за светлым плащом. Вот он скроется за углом, и тогда — обрыв, конец.

— Пойдем, — тихо сказал Петр, сжимая ему плечо, — пойдем, Юрок… Ты что, на нем злость сгонял?

— Сам не знаю. Помутилось. Тошнит от всего.

В подъезде, прислонясь к дверям, застыла Анфиса. Она стояла как слепая и прикрывала рот косынкой.

— Идемте с нами, — пригласил Петр. — Простудитесь.

Руки у нее были словно неживые. На лестнице она вдруг остановилась и со стоном уткнулась в стену.

— Парази-ит… ушел!..

Первые дни было худо: трясло в горячке. Он вжимался в матрац и дрожал под двумя одеялами и старым, пахнувшим овчиной кожухом, валявшимся у Петра со студенческих лет. Петр предлагал испытанное средство: «Сбегать, что ли?» Но получал отказ.

— Все ж таки ты не от мира сего, ей-богу!

Откуда ему было знать, что в Юрином больном мозгу выпивка связывалась с поездкой в село и с последним проклятым вечером. В ней таился обман. Слишком короткой была радость — хмельная, зыбкая, переменчивая, неуловимая, как сама она, женщина, чьего имени пугливо сторонилась память. Он больше не хотел ни тайн, ни открытий, призрачных, как тот памятный ночной большак, грозящий снести в кювет, ничего, кроме простоты и ясности… А их не было.

На улице клубился туман. Пятый день туман, глухой, съедавший звуки, шорохи, краски. Иногда Юрию казалось, что он остался один на всей земле.

Как во сне, видел он просиявшего при виде Шурочки профессора, как она согнала его, Юрия, с кресла, а сама кокетливо уселась на его место,