Вера слушала короткие гудки и думала: что если он выполнит свою угрозу и вправду сейчас к ним завалится?

– Вера, что происходит? – Берндт одевался.

– Ничего не бойся, – успокоила его Вера и повесила трубку. Но не успела она и шагу ступить, как последовал следующий звонок.

Бернд раздраженно справлялся с одеждой. Его разозлило это грубое вмешательство в только что зародившееся чувство. Вера говорила по телефону, потом вешала трубку, она была неестественно возбуждена. Звонки следовали один за другим. Берндту опять, как в самом начале, захотелось уйти. Все это было как-то неприлично, в этом веселом перезвоне было что-то нездоровое, что-то оскорбительное.

Вера ничего не замечала, она как будто опьянела – от этих звонков, от близости Берндта, от огромной неуправляемой радости, которая разрасталась в ее душе. Ей казалось, что она несется в вальсе по кругу, закинув голову и глядя в кружащееся небо. И радость, радость поднимается в ней все выше и выше – туда, к облакам, по спирали, и от этой немыслимой высоты охватывает ужас и хочется остановиться.

Берндт застегнул последнюю пуговицу на пиджаке: теперь он выглядел серьезно, как член президиума на партийном собрании.

– Какой ты смешной! – воскликнула Вера и, зажимая ладошкой рот, захохотала больным сдавленным смехом.

Берндт вовсе не ощущал себя смешным. Напротив, вся эта история казалась ему до крайности серьезной и неприятной. Он никак не ожидал такого поворота. Его душа была настроена на лирический лад, а тут вдруг эти звонки, эта истерика. Зачем она это делает? Ведь все складывалось так хорошо…

Вера смотрела на Берндта, на его недовольное лицо и чувствовала, как радость в ней постепенно перерастает в панику. Она понимала, что все рушится, что катастрофа уже случилась и что ей остается только довести дело до конца. С ней происходило что-то необъяснимое, как будто кто-то невидимый подталкивал ее к краю оврага, нашептывал: иди, иди, там твое место. И Вера шла – послушно, шаг за шагом, чтобы наконец рухнуть в бездну, откуда уже не подняться.

Телефон продолжал звонить без остановки.

– Не подходи больше, – сделал последнюю попытку Берндт. Он это сказал просто так, без всякого интереса. Образ Веры, который еще полчаса назад владел его воображением, теперь поблек, он видел перед собой обычную стареющую женщину, которая к тому же совершенно не умеет себя вести.

Вера уже протянула руку к телефону.

– Не подходи, – еще раз попросил Берндт. Вера на мгновение остановилась. «Может, и вправду не подходить, может, еще все можно исправить?» – подумала она и уже в следующее мгновение поднесла трубку к уху.

– Я иду, иду! – орал уже в сотый раз Рафик. Его голос сопровождался звуками веселого застолья. Слышались мужские голоса, женский смех.

– Ну давай, приходи, бог с тобой, – согласилась Вера, – чайку попьем, я тебя с одним человеком познакомлю.

– Я сейчас этаму чэлавеку ноги паатрываю! – взвыл Рафик. – Двэрь аткрывай!

– К тебе кто-то придет? – спросил Берндт.

Вера смотрела на телефонную трубку, из которой рвались наружу короткие, как выстрелы гудки.

– Да, придет.

– Кто?

– Один кавказец.

– Что такое кавказец?

– Кавказец – это тот, который с Кавказа, ну, там, чеченец, грузин, а этот абхазец.

Из всего этого ряда для Берндта отчетливо прозвучало слово чеченец. В воздухе запахло приключением, на которое он никак не рассчитывал.

– Что, испугался?! – вскрикнула Вера не своим голосом. – Он за женщину убить может!

«Что я наделал, – думал Берндт, – я ведь ее совсем не знаю. Меня же предупреждали, что здесь опасно. Старый идиот! Романтики захотелось…»

Он выбежал в коридор и сунул ноги в ботинки.

– Нет, ты подожди, подожди, – следовала за ним Вера, – сейчас Рафик придет, немного боксинг с тобой будет делать. – Для убедительности Вера слегка ткнула Берндта кулаком в бок.

Но Берндт этого не заметил. Он уже завязал шнурки и размахивал длинными руками, пытаясь попасть в рукава пальто.

– Мне очень, очень жалко, Вера, что все так получилось, – произнес он, хватаясь за ручку двери. – Я больше не могу остаться, я должен идти.

Дверь коротко открылась и тут же закрылась. Вера осталась в квартире одна.

Стало тихо. Настолько тихо, что Вере казалось, будто она слышит биение собственного пульса. Она смотрела на дверь, как ребенок смотрит на фокусника, с чувством радостного недоверия к происходящему. Фокус заключался не в том, что Берндт так неожиданно исчез, а в том, что он вообще появился. И Вера, взирая на закрытую дверь, как будто ожидала от нее ответа. Что это все было? Сон? Но дверь, обитая мрачным коричневым дерматином, хранила невозмутимое молчание.

Вера моргнула и почувствовала жжение в уголках глаз. Плакать ей не хотелось, а хотелось улыбаться, она растянула губы в улыбке, но слезы катились по ее щекам и не давали улыбке удержаться на лице.

В дверь позвонили. «Рафик пришел», – подумала Вера, не трогаясь с места. Она хотела открыть дверь, но не могла пошевелиться. Позвонили еще один раз, потом еще, потом кто-то просто нажал на кнопку звонка и больше не отпускал. Выдержать это было невозможно.

«Ну ладно, пусть будет Рафик, – подумала Вера. – Какая теперь разница?» Она подошла к двери и, открыв замок, потянула ее на себя.

На пороге стояла встревоженная Галка. Увидев расстроенное лицо подруги, она с облегчением вздохнула: Галка желала подруге добра, но не до такой же степени.

– А, это ты… – Вера повернулась и побрела на кухню.

– Что у тебя здесь случилось? – слышала она за своей спиной. – Я весь вечер в глазок просмотрела. Все за тебя, дуру, беспокоилась. Ну, все хорошо, все хорошо, да? А как? А почему?..

Рафик в тот вечер так и не пришел.

Когда Григорий Семенович узнал, что его жена еврейка, он от удивления даже крякнул. Как же это так? Брал русскую, а теперь что? Нет, антисемитом он не был, он даже слова такого не слыхивал в своей глубинке, где евреев отродясь не водилось. И все же было как-то странно, что собственная баба, с которой под одной крышей вот уже больше тридцати лет, вдруг оказалась чужого племени. Правда, еврейкой Таисия Михайловна была только по отцу, а по матери наоборот – хохлушкой. И теперь, глядя на бесцветное лицо жены со светлыми до прозрачности глазами и широким курносым носом, Григорий Семенович с гордостью думал о силе славянской породы, которая напрочь перебила басурманское начало.

По первости это удивительное открытие не оказало никакого влияния на жизни супругов – Григорий Семенович поворчал-поворчал, попенял, что, мол, умолчала, но больше так, для порядку. По большому счету, ему было все равно. Что уж теперь горевать, когда жизнь клонится к закату, да и не так уж плохо они прожили – троих детей на ноги поставили, да и на черный день кое-что скопить сумели. А что Таисия Михайловна про родителя своего ничего не рассказывала, так нечего было ей рассказать, потому что она его в глаза никогда не видела. Залетный он был в их деревне. С фронта возвращался и задержался у матери на год. А когда дочка родилась, сразу ушел. И все, что от него осталось, – это странное нездешнее имя, которое он выбрал для девочки, – Таисия. От этого имени веяло ароматом странствий, тоской по чему-то далекому, неизведанному. И так не вязалось оно с тяжелой, как будто вросшей в землю фигурой женщины, которой приходилось его носить.