— Только не употребляйте слишком много длинных слов, Ронда, — пошутил Тайлер.

Рассмеявшись в ответ, Ронда как бы взяла его под защиту, однако все они понимали — это было в атмосфере комнаты, — что Тайлер чувствует себя здесь как большой, загнанный в угол зверь. Он положил «Стремление к совершенству» на стол мистера Уотербери, сплел пальцы и стал ждать, когда Ронда начнет.

— Дети, — заявила она, — существа сексуальные.

Мэри Ингерсолл принялась поигрывать цепочкой с маленьким крестиком, что висела у нее на шее: пальцы ее бегали вверх-вниз, вверх-вниз.

— Дети являются в мир, и все, что они знают, — это мамочкина грудь. — Ронда на миг положила руку на собственную грудь. — Дети голодны, они плачут, и мамочка берет их на руки. Как видите, они всесильны, они обладают властью. Они — как они понимают это — управляют миром. Это называют детской манией величия, более строгий термин — младенческая мегаломания.

Предвечерний свет в огромных окнах кабинета стал бледно-серым: наступали ранние сумерки. Деревья за главной парковкой казались очень далекими, нагими и сучковатыми на фоне светлого еще неба. Мистер Уотербери откинулся назад в кресле и зажег торшер, стоявший позади стола, так что желтый конус света вдруг озарил половину столешницы и коричневую юбку на коленях Мэри Ингерсолл. Тайлер задумчиво произнес:

— Младенческая мегаломания? Ну и длинное же слово!

— Два слова. — Мэри повернулась к нему вполоборота и ладонью разгладила юбку на коленях.

— Два. Да, действительно.

Воцарилось молчание, и тут вдруг в животе у Тайлера громко забурчало. Мистер Уотербери с готовностью предложил ему конфеты «Спасательные», но Тайлер отказался.

— Нет, благодарю вас, — сказал он.

Ронда ему улыбнулась.

— Ну, хорошо. Но вы пока следите за моей мыслью? — спросила она.

— Кажется, да.

Мэри Ингерсолл перестала поигрывать цепочкой с крестиком. Тайлер смотрел на нее без улыбки.

— Что ж, отлично.

Когда Ронда продолжила, губы у нее от густой красной помады стали с одного бока слипаться. Тайлер следил, как вверх-вниз двигались губы, как все более клейкой становилась помада, как, в конце концов, на нижней губе у нее появился маленький шарик чего-то белого. Ронда говорила о детской сексуальности, об эдиповых вожделениях, о вожделениях Электры — о том, что у маленьких девочек возникает вожделение к папочке.

— Часто можно слышать, как маленькие девочки говорят отцам: «Как жалко, что ты не разводишься с мамой, тогда я могла бы выйти за тебя замуж».

Тайлер никогда не слышал, чтобы маленькие девочки говорили такое. Он взглянул на мистера Уотербери, который наблюдал за Рондой с преувеличенно восторженным и смущенным видом родителя, глядящего, как его отпрыск выступает в какой-нибудь театральной постановке.

Затем Ронда заговорила о зависти к пенису, о боязни кастрации, она даже — поразительно! — положила руку к себе в паховую область, когда описывала страхи маленькой девочки, обнаружившей, что ее мамочка и она сама, видимо, были когда-то в прошлом искалечены. А затем Ронда вернулась к теме младенческой мегаломании, заговорив об убежденности детей в том, что они могут делать все, что угодно, что весь мир в их власти, что они подобны самому Богу. Тут она с улыбкой взглянула на Тайлера. Он ответил ей взглядом без улыбки.

— Маленькие дети страшные буквалисты, — продолжала Ронда.

Мэри Ингерсолл кивнула ей от окна. А Ронда припомнила, как Тоби Данлоп, услышав маленьким мальчиком, что Мэрилин говорит: «Господи, да ведь у меня и так полные руки дел!» — ответил: «Но, мамочка, я ничего у тебя в руках не вижу!»

Мистер Уотербери рассмеялся.

— Вот именно! — воскликнул он. — Именно так, не правда ли?

Тайлер скрестил руки на груди. А Ронда продолжала:

— Фрейд был гений. Еще бы! До него мы, люди, были столь же невежественны в отношении путей развития личности, как были в отношении звезд до появления телескопа. Галилей позволил нам исследовать внешние горизонты, а Фрейд открыл нам возможность исследовать наши внутренние горизонты.

Тайлеру вдруг так захотелось спать, что веки его чуть было не закрылись сами собой.

— Фрейд и правда был ужасно умный, — произнесла Мэри Ингерсолл от своего окна. — Он столько всего знал. — (Тайлер встряхнулся, глубоко вздохнул и положил ногу на ногу.) — Все, что с нами в жизни случается, происходит из нашего детства, — заключила Мэри.

Тайлер внимательно наблюдал за ней.

— Это верно? — спросил он. Тон у него был снисходительный.

Лицо Мэри залилось краской, и она пояснила:

— Мы полагаем, Кэтрин боится, что она убила свою мать.

В кабинете воцарилась тишина. Тайлер переводил взгляд с одного лица на другое.

— Мы полагаем, — наконец спокойно заговорила Ронда, — что на той стадии развития, на которой сейчас находится Кэтрин, принимая во внимание концепцию младенческой мегаломании, Кэтрин может подсознательно винить себя в смерти матери. Вы же знаете, Тайлер, что этимологически «младенец», то есть «infant», — это тот, кто не может говорить.

Снаружи, со спортивного поля, донесся свисток.

На холме, за городом, где стоял дом Медоузов, небо было теперь почти такого же цвета, как широко раскинувшееся поле, тянувшееся за холмом: линия горизонта была тонкой и еле просматривалась, кроме как в тех местах, где, разбросанные там и сям, росли лиственницы, голые ветви которых увивал такой же, по зиме голый, плющ, и все это было укрыто легким покровом выпавшего несколько дней тому назад снега. А еще там был высокий пырей, росший отдельными густыми пучками, — это уже поближе к дому, и у пырея на склоненных верхушках тоже был снег. И все кругом: поля под легким покровом снега, и голые деревья, и травы — все хранило легкий, очень легкий оттенок лаванды.

Кэтрин, укутанная в зимнее пальто, в шерстяной шапочке и толстых варежках, пристально вглядывалась в окружающий ее пейзаж. Ей подумалось, что мир, возможно, построен на башмаке огромного великана. Такого, как Пол Баньян,[88]только гораздо больше, и на самом носке его башмака находится город Вест-Эннет. А летом на башмаке вырастает мох, появляются маленькие комья земли и на них строятся домики, вроде красного домика Медоузов и как ее дом, а зимой, когда великан отправляется ходить по снегу, все они оказываются укрыты снегом; и никто-никто не знает, что они живут на башмаке великана, но это может быть в самом деле правда. Это очень хороший великан, и он, наверное, даже не знает, что у него на башмаке растет целый мир, — ведь все они так далеко внизу, а сам великан такой высокий, ему не видно!