впредь будетъ…никакого, слышишь, никакого благодѣянія нечестивѣйшей его тѣни, никакого памятованія о нёмъ! Живъ ли онъ иль мертвъ – безразлично: важно иное: онъ – бремя наитягчайшее, упавшее – камнемъ – на сердце по волѣ Матери. Но всё по Ея милости свершается. Алкалъ онъ погубить и миръ, и міръ, но не міръ ли погубилъ его – въ концѣ концовъ?

– Воистину, отче, костра сей «духъ» премного заслужилъ! – глуховато произнесъ сынъ, потирая отъ пота влажныя свои руки. Но про себя подумалъ: «Какъ можно молнію претворить въ тѣнь?».

– Ха-ха! Ты правъ, сынокъ, – молвилъ, преходя отъ леденящаго душу страха въ суетное веселіе, Акеро, также потирая руки свои, еще болѣе влажныя, чѣмъ руки сына его; улыбка нервная сковала уста его. – Ты правъ: бросимъ въ сей пламень и память о нёмъ, и всегубительное его ученіе: блоху и клопа, не дающихъ очи смежить во время положенное! Я сѣдъ и старъ, но въ сердцѣ – полдень, ибо надъ богоспасаемымъ Критомъ – полдень, Солнце встало надъ славнодержавнымъ Критомъ, единымъ и вѣчнымъ, хотя нынѣ день и клонится къ закату; зори, радостныя сердцу, зримы мнѣ. Отмсти ему, сыне: всей роскошью грядущихъ дѣяній! И помни: есть лишь Критъ, вечнонеизменный и вечносвященный, удѣлъ Матери.

– Вся жизнь моя, отче, будетъ ему местью и урокомъ! Дланью его пришелъ закатъ Крита, который – твой восходъ, отче. Имъ Критъ сгибъ, но тобою – воскресъ! Судьба Крита – вновь и вновь возглаголю! – лишь въ твоихъ рукахъ.

– Наконецъ-то я услышалъ желанное. Выпьемъ же за сіе, сыне, и за Крита вѣчное здравіе! И за то, чтобы сѣмя твое господствовало навѣки!

– Во имя Крита!

– Во имя священнаго удѣла Матери!

Выпивши изъ золотыхъ бокаловъ мѣстной южнокритской работы съ изображенной на нихъ сценѣ игръ съ быками, Акеро попросилъ сына удалиться, сына, которому то ли не повѣрилось въ «зори», то ли «зори» этѣ показалися ложными; остался одинъ Акеро и молился Матери; послѣ налилъ себѣ еще чашу вина, взявши со стола также и нѣсколько плодовъ; подошелъ къ окну и наблюдалъ за тускнѣющимъ закатомъ; но Критъ еще не погружался во тьму. Очи Акеро расширились, онъ изображалъ собою священное (быть можетъ, и мнилъ себя таковымъ), изрекая:

– Поистинѣ самоограниченіе – добродѣтель вѣрнѣйшая, и скромность, и чинопочитаніе. Но есть нѣчто еще выше и важнѣе: повиновеніе всеобъемлющее, и покорность, и послушаніе; они – мать и отецъ цвѣтенія славнаго нашего Крита. Добродѣтели сіи водворяютъ ладъ, созидая гармонію неувядаемую. Не диво ли, когда тьма малыхъ, граничащихъ съ ничто, собою образуетъ всё: Критъ. – Таковы твои чудеса, о Матерь. Подъ твоимъ всемудрымъ водительствомъ и скромными нашими усиліями, поставившими каждаго на мѣсто, ему подобающее, – да такъ, чтобы каждая часть мѣсто свое знала и долгъ свой вѣдала, служа дѣлу всеобщему, – Критъ вновь цвѣтетъ; и да не отцвѣтетъ онъ во вѣки вѣковъ! И да не пріидетъ толикое зло въ славныя наши земли: никогда, никогда!

Послѣ же ни о чёмъ не думая, продолжая созерцать лазурь, Акеро священно-сливался съ природою, всегда имъ боготворимой и разумѣвшейся имъ за нѣжную пѣснь Матери, но нежданно-негаданно мысли объ М. вновь явили себя, и произнесъ онъ ихъ вслухъ – и словно не произнесъ, а отчеканилъ, вбивая ихъ въ аэръ, какъ вбиваютъ гвоздь:

– Вседневно терзаемый несбыточностью и ложностью своего вѣрованія, влекомый болью неизбывною, безсмысленно-вѣчно-мятущійся «духъ», не бытійствующій, но попросту – несбывшійся, праздноболтавшій и праздношатавшійся, безмѣрно-злой, ослѣпленный – донельзя – ненавистію, напряженный, какъ тетива лука, потерянный, бичуемъ онъ Жизнію («Судьбою», какъ онъ говорилъ, что ему-де задолжала; но, поистинѣ, не Она ему, но онъ задолжалъ Ей), послѣ – когда силы всё болѣе и болѣе ослабѣваютъ – закрывается онъ мнимымъ совершенствомъ и вѣрою въ мнимое тамошнее отъ всеобщей смертности и круговорота Жизни, святого и великаго, но нѣтъ на землѣ совершенства, опричь земель критскихъ, самая вѣра въ совершенство иное есть бѣгство отъ здѣшняго, кое единственно и есть подлинное. Око Бога – Солнце, которое онъ, безумно-дерзкій, также проклиналъ, прокляло его. Поистинѣ: не Жизнь несправедлива, но ты былъ несправедливъ къ ней, ты, о лжесловесникъ! Потому прокляло тебя не только Солнце всесвѣтлое, но и прекрасноткущая Судьба и даже самая Жизнь. Проклятъ, о проклятый! Посему не было, нѣтъ и не будетъ тебѣ мѣста въ мірозданьи, отверженецъ, бродяга и тать. Дѣло твое было отъ вѣка – вѣкомъ – обречено тлѣнью, пошло оно прахомъ, нынѣ оно – добыча персти земной, какъ и ты самъ, о несчастный! То благостыня Матери, и Ея воздаяніе. И ты безсиленъ хотя бы и на самую малость истощить великіе запасы милости Ея, о узникъ судьбы собственной! И если то не благостыня, а длань карающая, то длань сію я буду благословлять и цѣловать во вѣки вѣковъ! Въ горделивѣйшей своей позѣ разумѣлъ ты себя побѣдителемъ, но ты пораженецъ! И жизнь твоя, и смерть – пораженіе, о, пустоцвѣтъ, перекати-поле, изгой! Обѣ – позорное пятно на живой плоти родины; но оно уже смыто – мною. Посмѣшище міру! Слова твои суть сказки: такъ бы я сказалъ, ежели бы не зналъ о подвигахъ твоихъ и о твоихъ дѣяніяхъ: злодѣяніяхъ! Они не сказки, но чернѣйшая ложь. И ложь твоя есть бездна разверзшаяся. Лишь настоящее настояще, лишь мигъ, мгновеніе: оно – лазурное море съ перламутровыми волнами, палимое Окомъ Матери; оно – сердцебіеніе Ея. Иного, опричь настоящаго, нѣтъ: нѣтъ ни прошлаго, ни грядущаго. Вѣчность настоящаго, ярко-сіяющаго, всесвѣтлаго и святого, раствореніе въ мигѣ, когда разумъ молчитъ, пребывая въ святомъ покоѣ, и въ священномъ семъ молчаніи непостижимо пріоткрываетъ самое себя Истина – казалось бы, сама, но на дѣлѣ по волѣ Матери: только тогда мы и въ силахъ что-либо познать – а не отрицать, какъ безумнѣйшій изъ всѣхъ безумный: М. О молчаніе, ты – зерцало, въ коемъ отражается бытіе – цѣльное и цѣлое, покойное, священное, вѣчно-простое, отъ вѣка и до вѣка живое, ясное, аки Солнце: подлинное, а не измышленное, – а въ твоихъ, М., очахъ, которыя – какъ уголь раскаленный, отражается лишь безуміе твое; свое безуміе еще хотѣлъ ты переложить на міръ! Будь ты проклятъ, и проклятіе да падетъ на сгибшее бытіе твое! О мигъ, ты – Солнце, ты – Око Матери… Ты же, М., – лишь потухшая звѣзда на небосклонѣ, одна изъ нулліоновъ иныхъ звѣздъ, жалко-безсмысленно-барахтающаяся, дабы отдѣлить себя отъ прочихъ звѣздъ и тѣмъ себя возвысить. Потухшая звѣзда: въ тьмѣ невѣдѣнія. А нынѣ лишь – не пыль, но тѣнь пыли! О прелюбимая моя родина, какія еще бури тебѣ суждены, о могучій Критъ, о земли добрыхъ?

Твердь небесная рѣзко