потемнѣла, неправдоподобно-пугающе-скоро, облакъ за окоемъ стремительно палъ. Лазурь во мгновеніе ока сгустилась на небосводѣ и претворилася въ тьму и вотъ уже страшащая молнія изламываясь бьетъ въ плоть Крита, освѣтивши его на мигъ: не успѣлъ онъ окончить рѣчь свою, какъ громомъ – посередь яснаго неба – прозвучали слова – изъ ниоткуда; и были они громно-грозно произнесены нѣкимъ незримымъ духомъ гласомъ тамошнимъ:

– Взгляни въ лицо Истины: ты предалъ…того, слово чье было истинно, ибо истиненъ и неложенъ былъ онъ самъ; но будь слово его неистиннымъ хотя бы и въ мѣрѣ полной, оно было таковымъ, что его стоило бы изречь единожды и изрекать послѣ: вновь и вновь; того, чье Я было дороже всѣхъ царствъ земныхъ; того, кто былъ, есть и во вѣки вѣковъ будетъ вечногрядущимъ. Его ославивъ, лишь себя всего лишилъ ты; поношенія твои – по кругу, но не милостью круга, – возвратились къ тебѣ, обернувшись противъ тебя. Я обнажилъ лице свое…Узри не могущее быть узрѣннымъ, познай не могущее быть познаннымъ, и да будетъ мгновеніе сіе – Вѣчностью; мздою послужитъ невеликое – твоя лишь жизнь. Извѣдай же: первое и послѣднее слово – всегда за Я.

Прорѣзь Я – молніей – блеснула и – снова сокрылась въ безличныхъ толщахъ Мы. Лазурь ушла съ небосвода, и черноты, и темноты залили собою всё вокругъ. Мгла сгустилась надъ Критомъ, надъ землями добрыхъ, черная безконечность явила себя, и Вѣчность пріоткрыла ризы свои; словно нѣкимъ свиткомъ сворачивалась твердь небесная. Громъ разинулъ зѣвъ свой, и былъ гнѣвъ зѣвомъ его, и была и била молнія въ тверди небесной, и была и била молнія въ тверди земной, и былъ громъ – какъ ревъ быка. Безпросвѣтная ночь заступила, и раскаты грома множились. Звѣзды потухли; лишь Денница алмазомъ сіяла въ вышинѣ.

И въ мигъ сей Акеро упалъ замертво, а предъ паденіемъ молніей мелькнула послѣдняя его мысль: «Ты, ты заслонилъ собою Солнце, ты же его навѣки и затушилъ!».

* * *

Пасынку тѣмъ временемъ снились сны, быть можетъ, вѣщіе, быть можетъ, и нѣтъ; и снился ему иной Критъ: свободный, гдѣ не принужденье и страхъ царствуютъ, но воля и преизбытокъ всего; и во снѣ предпослѣднемъ предстали со всею наглядностью слова Акеро, бросившіяся въ юное сердце: Акеро, грекъ родомъ съ Крита, но долго прожившій на востокѣ, – не его отецъ, отецъ – нѣкто иной; греки умнѣе критянъ, а финикійцы – грековъ, и не матери ли финикіянкѣ обязанъ онъ своимъ умомъ? И не финикіецъ ли М.; или грекъ, быть можетъ? М. во снѣ предсталъ живымъ, словно возставшимъ изъ мертвыхъ. А Критъ казался чудищемъ, а отецъ – не Акеро, но подлинный отецъ – получеловѣкомъ-полубыкомъ: Быкомъ красноярымъ. Снился и иной, послѣдній сонъ: онъ, уже немолодой, даже старый – точь-въ-точь какъ давеча отчимъ его – уставши отъ возліяній и яствъ, находяся во дворцѣ своемъ, подъялъ взоръ на брегъ морской, глядя долго на сине море, и вдругъ узрѣлъ: стѣну кораблей, страшную числомъ ихъ, медленно-мѣрно приближавшуюся къ брегу. Стражъ Крита – меднотелый Талосъ могучій – бездѣйствовалъ, хотя и былъ онъ зримъ вдалекѣ; не бросалъ, какъ обычно, огромныя каменья: глыбы, – топя деревянные корабли непріятеля; не былъ и слышенъ страшный его смѣхъ: смѣхъ надъ врагомъ. Величественно-неспѣшно двигался сквозь лазурь мѣдный исполинъ, раздвигая собою тучи, гордый, одинокій. И дрожала земля критская, когда хаживалъ по ней Талосъ, голова его упиралась въ облаки, ихъ пронзая; по небосводу разлиты были темныя краски: заслонялъ онъ солнце. Тѣнь его пала на вѣсь Критъ…Вотъ поднялъ онъ огромный свой ликъ, поглядѣвъ на Солнце, на око бога; не щурилъ онъ очей; ширилась тѣнь его надъ Критомъ, надъ землями добрыхъ. И былъ онъ угрюмъ и словно боленъ, словно при смерти былъ онъ. – Стѣна кораблей, страшная силой своею, медленно-мѣрно приближавшаяся къ брегу, была сонмомъ ахейскихъ грековъ, рѣшившихъ Критъ покорять не съ сѣвера, но съ юга, юга, который – хоть для мореплаванія и былъ труденъ недостаткомъ пристаней и гаваней пригодныхъ – премного менѣе сѣвера пострадалъ отъ Волны и отъ Бури: югъ былъ желаннѣе. Нулліоны захватчиковъ медленно-мѣрно приближалися къ брегу, чтобы Критъ вскорѣ палъ жертвою ихъ прихода: на добрыя земли.

Наутро пасынокъ узналъ о смерти отчима; не горечь, но радость заступала въ сердце наслѣдника. Радость и власть, ибо предстояло: правленье.

«Сына» Акеро вѣка запомнили какъ Миноса, а данное ему при рожденіи имя кануло въ Лету.

Часть III, или эпилогъ

Легенда не ошибается, какъ ошибаются историки,

ибо легенда – это очищенная въ горнилѣ времени

отъ всего случайнаго, просвѣтленная художественно до идеи,

возведенная въ типъ сама дѣйствительность.

П.Флоренскій

Миѳъ не означаетъ чего-то противоположнаго реальности, а, наоборотъ,

указываетъ на глубочайшую реальность.

Н.Бердяевъ

«Тогда силы небесные поколеблются». Силы земныя уже поколебались: всё падаетъ, рушится, земля уходитъ изъ-подъ ногъ. Вотъ отъ чего я бѣгу въ древность. Тамъ твердыни вѣчныя; чѣмъ древнѣе, тѣмъ незыблемѣй: римское желѣзо, эллинскіе мраморы, вавилонскіе кирпичи, египетскіе граниты зиждутся на одномъ-единственномъ, въ основаніи міра заложенномъ Камнѣ. «Камень, который отвергли строители, сдѣлается главою угла».

Д.Мережковскій

Народъ, ходящій во тьмѣ, увидитъ свѣтъ великій; на живущихъ въ странѣ тѣни смертной свѣтъ возсіяетъ

(Ис. IX, 2).

Но что не дозволено быку, то дозволено Юпитеру,

при случае становящемуся и быком, когда случай – сама Европа.

К.Свасьянъ

Долгое, долгое время иные критяне – и покамѣстъ народъ критскій еще оставался автохтономъ, и когда Критъ минойскій сталъ Критомъ микенскимъ, во времена послѣдующія, – вѣрили, что всякій восходъ Солнца, сіе лазури покраснѣніе утреннее, претворяющее её по манію Судьбы въ багръ, есть дѣло рукъ М., а шествіе Луны по небосводу – шествіе Дѣвы. – Однимъ словомъ, немногіе уже въ великой древности обезсмертили ироя юнаго и ту, что родила его Я, причисливши обоихъ къ сонму боговъ. Не былъ бы наивнымъ возгласъ иного читателя, и мы съ нимъ согласимся: «Развѣ не былъ ли достоинъ безсмертья мужъ сей? – Се Человѣкъ». И, хотя для большинства имя М. кануло въ Лету, иные критяне еще цѣлыя поколѣнія славили М. и Дѣву – до тѣхъ поръ пока память народная – уже греческая, а не минойская, – въ формѣ аллегорической не отождествила М. съ Персеемъ, Тесеемъ, Орфеемъ и Геракломъ, жившими въ цѣломъ на нѣсколько десятилѣтій, а то и сотенъ лѣтъ позднѣе М.; Дѣву же пришлые греки много позднѣе отождествили съ Аріадной или же Евридикою. Однако вскорѣ аллегорическое