Пока было темно и резкий свет прожекторов и автомобильных фар выхватывал из туманного мрака отдельные куски действительности, подвергая их мгновенной проявке — заледеневшие ветви, ровное мощение какой-то вроде бы площади, гладкие бока каменных глыб, — Хайнц, занятый работой, не слишком интересовался тем, чтобы как следует оглядеться по сторонам. Но когда суета улеглась, а тусклое зеркало неба бросило на землю отсвет подступающей зари, в рассеивающемся сумраке и тумане проступили очертания картины, подобной которой Хайнцу ещё никогда не доводилось видеть.

Он стоял посреди небольшой круглой площади. В центре площади находилось нечто вроде низкого, но широкого постамента, а окружали её — Хайнцу сначала показалось, что это остатки крепостных стен, — приглядевшись, он с изумлением понял, что вокруг в несколько рядов возвышаются гигантские монолиты по четыре, шесть, восемь метров высотой и более трёх метров в ширину: каменные чудовища доисторического зодчества, огромные гладко обтёсанные плиты, поставленные на ребро. Между камней затаилась темнота, они словно стояли на страже ночи, нехотя пропуская на площадь утренний свет. От них тянуло пронзительным холодом, ледяными иглами впивающимся в самую сердцевину костей. Эти камни были самой вечностью, воплощённой, сконцентрированной и спрессованной до плотности гранита.

Хайнц невольно подобрался: какой-то ранее не востребованный инстинкт явственно подсказал ему, что он находится в храме. Да, именно, — и не в разорённом и мёртвом, а в действующем, живом, и Хайнц даже отдалённо не мог представить себе, церемонии какого невообразимого культа проводят в таком месте.

Металлические пластины на подпорках, нелепые шаткие поделки, зачем-то очутившиеся в древнем святилище, резали глаза вульгарной новизной.

Хайнц, оглядываясь, медленно повернулся — и обомлел. С той стороны укрытой туманом реки надвигалась серая стена, настолько огромная, что при взгляде на неё колени плавились от слабости. Это была почти отвесно вздымающаяся от самой воды скала, которую Хайнц вначале принял за гигантскую дамбу — настолько ровными были её склоны, — но более внимательный взгляд всё же различил природную слоистость песчаника, а не рукотворную гладкость бетона. В точности как монолиты капища, смутно подумал Хайнц, зачарованный и подавленный величием открывшегося зрелища. То же самое, только в десятки раз больше. Да ведь это же всё — единый комплекс, озарило его. И капище, и скала — всё это вместе и есть храм. «А я-то ещё презирал археологию, — раскаялся Хайнц. — Ничего себе «черепки»…»

Хайнц потерянно смотрел по сторонам. Если это храм, огромный, невообразимо древний, величественный — но всё-таки храм, архитектурное сооружение, — то где же устройство, про которое говорил командир? Устройство, позволяющее управлять временем? Хайнц переглянулся с Эрвином, стоявшим неподалёку и тоже недоуменно озиравшимся вокруг. Хайнцу показалось, что он слышит мысли товарища. Они оба на секунду усомнились во вменяемости командира, собиравшегося проводить, не иначе, какие-то шаманские пляски на древнем капище, но мгновенно отвергли это соображение, укоряя друг друга и раскаиваясь в кощунстве своих глупых догадок. Эрвин указал на слегка изогнутые полированные металлические экраны, установленные вокруг низкого постамента (алтаря? жертвенника?) в центре площади. Быть может, это и есть то самое устройство, предположил эрудированный Эрвин, — работающее, скажем, на принципе отражений. Да, наверное, благоговейно согласился Хайнц. В конце концов, почему нет. Они потрясённо уставились друг на друга, осознав, что каким-то образом сумели обменяться мнениями не произнеся ни единого слова.

Помощник Штернберга подошёл к алтарю и бухнул на него огромный чёрный чемодан, тот самый, что почти постоянно таскал с собой прикованным толстой цепочкой к браслету на запястье. Затем подошёл сам Штернберг, отпер чемодан и заодно освободил от металлического браслета своего оруженосца. Вдвоём они принялись доставать из чемодана тонкие раздвижные трубки и устанавливать их в углубления в мощении возле металлических конструкций. Некоторые трубки были совсем короткими, другие, раздвижные, — до полутора метров в высоту.

Чего это они делают, удивился Хайнц. Наверное, это ключ, догадался Эрвин. Они будут ориентироваться по положению теней от этих штуковин. Камни-то здесь, гляди, стоят так, что в любой день года утреннее солнце освещает площадь. Ну и где же тут обещанная машина времени, сердито полюбопытствовал только что подошедший Радемахер. Похоже, вот это она и есть, они её настраивают, решил Фриц Дикфельд. Да ну, как-то глупо она выглядит, не поверил Радемахер. И к тому же слишком уж просто. А тебе чего надо, шестерёнки, рычаги и кнопочки, съехидничал Харальд Райф. Наверное, это будет настоящее колдовство, размечтался Пфайфер, во будет потом о чём порассказать… Да ну тебя с твоим колдовством, рассердился на него Вилли Фрай. И вообще, вы все ничего не понимаете. Это же храм, храм Времени.

Никто из них не произнёс ни единого слова. Они изумлённо разглядывали друг друга, поражаясь невероятной реальности мгновенного безмолвного общения, когда всякая мысль становится одновременно и звуком, и эмоцией, и яркой картиной. Это оказалось восхитительно — но вместе с тем это было невероятно страшно. Потому что ничего больше нельзя было утаить.

От алтаря к ним направился Штернберг. Уже совсем светлое, залитое зарёй небо бросало розоватые отблески на его нелепые очки, на выбивавшуюся из-под фуражки длинную чёлку, на позолоченное навершие трости, которую он держал перед собой обеими руками, словно некий символ власти, жреческий жезл. Он странно, бессмысленно улыбался, и эта его улыбка больше походила на судорогу, изломавшую и без того исковерканное косоглазием лицо. Его правый глаз золотисто посверкивал предвкушением и ликованием, а в левом была мертвенная отрешённость ледяной пустыни. Казалось, он ничего уже не видел перед собой. Сосредоточенность его воли оглушала и ослепляла. Невольно Хайнц низко склонил голову — не заметив, что все его товарищи одновременно сделали то же самое.

Приказ, который они получили, был беззвучным, мгновенным и кристально-чётким, лишённым всякой словесной шелухи. Они сразу поняли, что и как им надлежит делать и что именно от них требуется. От них требовалось только одно: сила воли.

Они, все семеро, встали широким полукругом за алтарём, лицом к реке и к громаде скалы. Хайнц оказался с краю. Со своего места он хорошо мог видеть, как Штернберг, отдав трость, оружие, перчатки и фуражку бесшумно появившемуся и так же бесшумно исчезнувшему Францу, остановился у алтаря, постоял немного, заложив руки за спину, затем стащил очки и принялся тщательно протирать их скомканным белым платком. Пальцы у него дрожали.

Свет восходящего солнца уже окунул в расплавленное золото кромку скалы, охватывающей с запада низину с рекой и капищем. Между камней таяли остатки тумана. Древняя тишина развернулась подобно свитку с выцветшими письменами. Хайнц слышал лишь поскрипывание смёрзшейся травы под ногами солдат из оцепления. Полоса света на скале медленно-медленно ширилась и опускалась ниже. Штернберг стоял перед каменным возвышением, опустив голову, теребя и сжимая в пальцах белый комок платка. Хайнц вдруг со смущением заметил, что высоченный офицер дрожит как ребёнок. Хайнц чувствовал, как к отчаянной решимости командира всё больше примешивается неуправляемый страх. И испугался: в этом новом, насквозь прозрачном мире, мире мыслей, к нему внезапно пришло понимание, что командир не всё рассказал им про их общую миссию. Командир ни словом не упомянул о том, что кто-то из них может не уйти отсюда живым.