И Чекин тоже не растерялся:

— Я не говорю, что Гребенников такой уж страшный, может, вы и храбрец, я же не знаю, но я не хочу, чтобы он кружил около гостиницы. Я за сестру боюсь.

Плут уже вполне обрел свой ровный голос:

— И чтобы мне его отвлечь и куда-нибудь увести, нужны тугрики.

— Тугрики?

— Ну да. То есть деньги.

— Я понял, — сказал поэт-лингвист, улыбаясь. — Вот тебе десять рублей, и пусть он уедет достаточно далеко…

— И еще десять, чтоб достаточно далеко уехали его здоровенные ребята, — в тон ему сказал плут.

Понимая, что он не отстанет, Иван Павлович покачал головой, но вытащил еще десятку — дал.

— Ты, я чувствую, большой оптимист… Верно?

— А что это такое? — спросил юный Чекин.

— Оптимист?

— Ну да.

— Оптимист… это человек, любящий жизнь.

— Чудак вы, Иван Палыч. А чего ж ее не любить?

* * *

Плут быстренько вернулся к Гребенникову и Тоне — те молча стояли в двух метрах друг от друга. Никаких перемен. И даже, кажется, сигарету Гребенников курил ту же самую.

— Ну как? Весело было вам?

Чекин хохотнул:

— Значит, коктейль из вас не сбился? А еще барменша!

И тут же заторопился:

— Идем, Павел. Идем.

— Куда?

— К нам. В общагу. Я сейчас звонил одному дружку — он сказал, что вроде бы Валя обещалась к нам вечером приехать.

— Это точно?

— Что ж я, врать буду?

— С тебя станет… — Но тут же Гребенников подумал, что, может, и правда Валя приедет и ведь других путей для поиска не видно. — Ладно. Пошли…

Они прибыли в общежитие. Поднялись наверх.

— Этаж наше училище арендует, целый этаж! — пояснила Тоня, ей понравилось слово «арендует».

— А запах у вас. Не этаж, а пивная бочка, — сказал Гребенников, вглядываясь в полутьму. И повторил: — Ну и пахнет у вас.

От стены отделилась какая-то качающаяся фигура:

— Старичок, у нас пахнет только голодом.

Юный Чекин ткнул этому выступившему из тьмы под ребро — тот дернулся всем телом.

— Черт… Чего тебе, Чекин? Дай я поговорю с товарищем.

— Хватит попрошайничать — зови ребят. Я двадцать рублей раздобыл.

— О боже ты мой — двадцать!

Из полутьмы тут же набежали дружки, стали качать Чекина. Его любили, и, надо отдать плуту должное, он ведь не утаил, не сказал: «Я принес пятнадцать рублей», — хотя и понимал, что сейчас все это распылится до последней копейки.

* * *

Разумеется, Валя не появилась. Гребенников ждал, прохаживался по коридору мимо комнат, привыкал, общежитие как общежитие. В угловой комнате монотонно зубрили наименования блюд из тресковых рыб.

Появился Чекин, который, казалось, исчез навсегда. От него шел крепкий пивной дух. Он был раскисший и мягкий:

— Понимаешь… Она из-за нас с Валькой устроилась на хлебозавод.

— Кто?

— Мать наша. — И Чекин как бы всхлипнул: — Мамочка… Она и сейчас там работает. — Он пояснил: — Это в войну, в голод… На хлебозавод устроилась, понимаешь?

— Понимаю.

— Нет, не понимаешь! На хлебозавод тогда брали в две смены. Либо в две смены, либо не берут. Она восемнадцать часов в день вкалывала, понимаешь? Нет, ты вслушайся: восемнадцать! Чтоб только мы с Валькой черную булочку иногда попробовали… — Он всхлипывал, расклеился. — Мам-мочка!

Был второй час ночи, когда Чекин появился в коридоре опять:

— Ведь ночь, чего ты ее ждешь? Не придет она — понимаешь? Я бы сказал тебе, Павел, да ни к чему это.

— Что?..

— Да ничего… Хороший ты человек, Павел, да вот беда — денег у тебя мало, славы мало. А сестренка моя это самое «мало» не уважает.

Чекин ушел.

Время было позднее, метро уже наверняка не работало. В конце концов Гребенников сел в коридоре прямо на пол и прислонился спиной к стене. Так вот, сидя, он и задремал.

* * *

Транзистор выдавал нечто в моцартовском духе, мелодичное и игривое. Валя в своей полосатой пижамке сосредоточилась на важном деле — она решила пройти на цыпочках по одной половице. От стены до стены.

— Так… так, — приговаривала она, балансируя руками.

— Так… так, — в тон повторял Иван Павлович, затаив дыхание. — Ура, Валя! Молодчина! — Он схватил ее на руки. — Я с тобой пацаном себя чувствую!

— Пусти, я вон по той пройду… по тоненькой!

Она опять шла по половице, балансируя руками.

— Я стал мальчишкой. Я даже и вру, как мальчишка. Именно так, как в молодости, — легко и безбоязненно врется!

— И что же ты такое врешь? — безразлично спрашивала Валя, тем временем сосредоточенно приближаясь к другой стене.

— Ну… ну, например, жене… Например, и тебе немножко…

— И мне? — преувеличенно серьезно спросила она.

— Ура!.. Ура! — закричали они оба разом (Валя как раз дошла до стены — и великолепно дошла).

— Ну, не то чтобы вру, — говорил он, прижимая Валю и глядя ей в глаза. — А все-таки. Например, не сказал, что дал твоему брату двадцать рублей.

— Он у меня плутишка.

— И большой плутишка!.. Он вздумал пугать тем, что тебя разыскивает этот твой Гребенников.

— Павлик знает, что я не в Киеве?

— Едва ли. Это был просто милый шантаж.

— Нет, нет! Значит, Павлик меня ищет.

Она стала переодеваться. Затем выдвинула чемодан на середину и стала бросать туда — уже волнуясь, руки дрожали! — свои тряпки и книжки.

Он хоть и ожидал, что однажды это случится, но как бы потерялся. Он заговорил отрывочно и невпопад:

— Неужели сейчас уйдешь? Прямо сейчас? Да что с тобой?!

— Не надо прощаться, миленький. Не люблю нытья.

— Валя!.. Но я сегодня так спешил к тебе…

Он попытался было забрать чемодан. Он взял его силой. Но она, очень точно попадая в уязвимое место, сказала:

— Ты ведь не похож на мальчишку, правда?

Он отдал чемодан — отошел к окну. Отвернувшись (глядя в окно), он попробовал теперь сентиментальную ноту:

— Прости меня…

— И ты меня, — довольно холодно сказала она.

Тогда, собрав весь свой ум и свой опыт, он сказал:

— Я, кажется, понял. Этот Гребенников тебя любит, и ты не хочешь, чтобы он волновался.