— Привет, — сказал он, протягивая руку и как-то странно отстраняя вбок левую. Оказалось, летом он ходил в поход по Заполярью, где-то упал и сломал левую руку. Помощи ждать было неоткуда, он сам сделал себе лубки, подобие лубков, и рука срослась, хотя и чуть-чуть криво. Надо полагать, ему было в те дни больно. «Покричал я… Я тогда хорошо покричал», — рассказывал он, слегка посмеиваясь.

— Почти незаметно, — сказал я. — А как при еде, в работе? Не мешает?

— Нет.

Мы посидели, поговорили. Вспоминали наш городок. Вспомнили Валю — где-то она сейчас?..

— Кстати, — сказал Тиховаров, — видел я Гребенникова. Вчера… И, кажется, он говорил, что хочет тебя видеть.

— Меня?

— Да.

— Может быть, что-нибудь новенькое о Вале?

— Не знаю.

Мы еще посидели, повспоминали и попели наши песни. Он здорово помягчел. Он впервые не говорил о Вале плохо. Он в конце сказал:

— Надо все-таки видеться, старина. Надо видеться. Мы как-нибудь зайдем к тебе с Дужиным Олегом. Договорились?

* * *

На следующий же день я приехал к Гребенникову на работу. Он был теперь заметной фигурой. Кроме того, я уже был наслышан о том, что Гребенников сейчас очень дружен с одной сотрудницей — молода, только что окончила вуз, хороша, мила и, как все повторяли в один голос, талантлива. Чего же, как говорится, еще?.. Я увидел его: Гребенников был весьма посолидневший и со строгостью в лице. Я спросил с некоторой шутливостью:

— Слышал, что ты женишься?

— Да.

— А меня зачем хотел видеть?.. А-а, понял. Шафером?

— Нет, — он не улыбнулся; он был строг, и, надо сказать, это ему шло.

Я спросил, в чем же все-таки дело. Зачем я ему нужен?.. Я не очень с ним церемонился, он производил впечатление уж очень респектабельного молодого ученого с совершенно наладившейся судьбой. А заметная седина, память о Вале Чекиной, делала его благородно-красивым. И плюс ко всему (тут я могу быть не прав) я не мог отделаться от ощущения, что всю эту историю с Валей, свою неудачную женитьбу и свои страдания он носит теперь как медаль.

— Приехала мать Вали, — сказал он все с той же солидностью.

— Ну и что?.. К тебе приехала?

— Перестань шутить. Разумеется, не ко мне. Она у этого плутишки… у брата Вали.

— Понятно.

— Видишь ли, — он слегка замялся. — Кажется, она собирается расспрашивать меня о том, как мы жили с Валей.

— Ты не знаешь наших. Она не собирается тебя расспрашивать.

— Ну, неважно. Во всяком случае, она хочет, чтобы я ее навестил.

— А ты этого не хочешь.

— Вот именно, — сказал Гребенников.

— И хочешь, чтоб навестил я.

— С тобой говорить — прямо-таки мед кушать, — похвалил он меня за догадливость.

И очень спокойно добавил:

— Ведь вы же земляки. Навести ее.

* * *

Я приехал в то самое общежитие. Юный Чекин уже работал официантом в ресторане, был при деле. Но жил пока еще здесь.

Мать была теперь старой и грузной женщиной, очень медлительной.

— Ну, здравствуй, — баском сказала она и шагнула ко мне.

Мы поцеловались.

Затем мы сидели за столом, и нужно было видеть, как юный официант ухаживал за матерью. Стол буквально ломился от закусок, еды и фруктов. В глазах сына полыхал благоговейный трепет. Он без конца повторял:

— Мамочка, пожалуйста… Мамочка…

Он, видимо, удалил на время (выгнал из комнаты) своих товарищей — мы сидели втроем. Точнее сказать, мать и я сидели, а он бегал кругами, суетился и все умолял мать съесть великолепное большое яблоко. Мать глядела сурово, молчала и только раз-другой спросила меня о моей жизни.

— Мамочка, вот эту грушу… Мамочка, ты только глянь, какая она красавица! — хлопотал и таял от любви (и некоторого мистического страха) ее сын.

Я спросил о Вале. Юный Чекин скороговоркой сказал, что живет Валя вроде бы неплохо. Живет все в том же небольшом городке — что-то вроде Воробьевска — это в Поволжье.

— Работает?

— Да, конечно. И замужем. И ребенок есть.

И, оглянувшись на мать, он сказал, что, дескать, мама только что оттуда.

— А где работает?

— На железной дороге. И муж у нее железнодорожник. Да, мама? — И он опять благоговейно оглянулся на нее.

Я спросил мать:

— Вы, значит, ездили туда?

Тем же суровым баском она ответила:

— Разыскала.

— Она писала вам?

— Мало.

— Ну и как?.. Как она там живет?

Старуха махнула рукой:

— Какая там жизнь… Нишшота!

Но затем мы немного выпили, и мать стала разговорчивее. И добрее. Сказала, что довольна Валей, в общем-то. Валя счастлива, вот главное. Дите есть. И второе дите собираются. Мужа ее фамилия Панин, работает проводником. И Валю намерен к себе перевести поближе. Валя выглядит хорошо, справная. Толста стала…

— Толста? — Я не представлял ее толстой.

— Ага. И лоск с нее весь ссыпался. Баба и баба.

— Жаль, — вырвалось у меня.

— Вот еще! Чего жаль-то?.. Да ты на себя глянь-то. Уже ведь тоже мужик. Меня похороните, а там уже и ваш черед. — Она засмеялась, выпила рюмку и сказала: — Ну, песню-то будем?

Через час она встала — грузная, массивная и слегка пригнутая к земле, — шагнула к своему чемодану. Пора было собираться. Побывав у Вали, она проездом остановилась у сына, и вот теперь — пора было домой. Она так и сказала, шагнув к чемодану:

— Пора домой, опять тышша километров.

Молодой Чекин кинулся помочь ей с чемоданом. А мать оглянулась на дверь:

— Что там за шум развели?

У дверей — с той стороны — толпились дружки Чекина. Не слишком сытые, они ожидали, когда мать уедет, чтоб наброситься на еду и выпивку. Им предстоял пир. Я ел мало, мать вообще к еде едва прикоснулась — почти нетронутый, великолепный, сверкающий стол ожидал своей участи.

— Чего они шумят? — сурово повторила вопрос мать.

— Да так… Не знаю, мамочка.

Из темноты коридора в приоткрывшуюся дверь сверкали возбужденные глаза дружков, и Чекин пригрозил им кулаком:

— У-у, пьяницы… А ну, прикройте дверь!

Я поехал проводить. На платформе (как раз подавали состав) мать все же спросила:

— Что ж он-то… муж ее бывший, не пришел?

— Не смог.

Она притушила голос: