— Генерал-полковник Бек слушает.

— Это Гиммлер. Гутен таг!

— Гутен?

— Ну для меня гутен, а для вас — не знаю. Вы в курсе про Равенсбрюк?

— В курсе, — холодно сообщил Бек, — Полагаю ваш поступок подлостью. За смелость и гуманность — уважаю. Но вы нарушили наши договоренности…

— Какие еще договоренности? Концентрационные лагеря — моя вотчина. Мы договорились прекратить казни и отпустить всех правых оппозиционеров на свободу, и я это сделал. А никакого указания оставлять в концлагерях всех остальных заключенных я ни от кого не получал.

— Это так. Но вы отлично понимаете риски дестабилизации…

— Это пока еще не дестабилизация, генерал. Дестабилизация будет позже, когда я ликвидирую еще десяток концлагерей. Вот тогда придет хаос. Крах экономики и последующий развал фронта. Вы не можете этого не понимать, вы же военный, профессионал. Вы уже знаете, какие приказы я отдал на моем совещании руководству ᛋᛋ, пять минут назад?

Последовало молчание, но недолгое.

— Знаю, — признался Бек.

— И кто же вам настучал? Мюллер?

— Неважно. Чего вы собственно хотите от меня? Я не могу это обсуждать без Ольбрихта, без Гёрделера, без Штауффенберга. Послушайте, я не могу говорить об этом вот так по телефону. Это просто невозможно. Приезжайте. Я гарантирую вам полную безопасность.

— Ага, ну конечно. Уже мчусь, генерал! Я ни секунду не сомневаюсь, что вы мне безопасность гарантируете, а вот в Ольбрихте не уверен. Ваш друг — человек нервный. И у него уже давно чешутся руки вздернуть меня на виселице.

— Это так. Ладно. Так чего вы хотите?

— Того же, чего и вы, Бек. Мира. Выполните условия Сталина, отведите войска от Ленинграда.

— Невозможно. Ольбрихт никогда на это не пойдет.

— Ну так убедите его! Или я создам вам тотальный хаос в тылу. Сниму с фронта ᛋᛋ и брошу на Вермахт.

Бек вздохнул:

— Ну вы же отлично понимаете, что этот ваш приказ выполнен не будет, ни при каких условиях… Собственно, даже ваш приказ об освобождении всех заключенных концлагерей не будет выполнен. Вы это знаете. Вы блефуете.

— Ну тут два варианта: или приказ будет выполнен, или нет. Я уже практически мертвец, мне терять нечего. А вот вам стоит задуматься. Что если ᛋᛋ все-таки выполнит мои приказы? Тогда что будете делать? Посыпать голову пеплом? Вспомните еще, что Айзек у меня, и что я рассказал достаточному количеству людей, что он не фюрер, что мы с вами пудрили народу Германии мозги.

— Ну хорошо. А если я смогу убедить Ольбрихта принять сталинское предложение?

— Тогда я уйду, Бек. Я оставлю должность рейхсфюрера и министра внутренних дел, я передам ᛋᛋ в ваше полное подчинение. И делайте дальше со мной, что хотите.

Снова молчание. Бек явно раздумывал. Потом печально произнес:

— Разве я могу вам доверять?

— Можете. Вы же знаете, что я не Гиммлер.

— Знаю. Но все же…

— Я ни разу не пытался вас убить, генерал. Ни вас, ни ваших коллег. Хотя мог, сотню раз мог.

— Да, это справедливо…

— Решайтесь, генерал. Или мир для немцев, или полное поражение для немцев. Варианта победы нет, увы.

— Ну хорошо…

Бек подумал еще несколько секунд и только потом продолжил:

— Поклянитесь мне, что покинете должность рейхсфюрера и передадите нам ᛋᛋ в тот же день, когда мы отведем войска от Ленинграда.

— Клянусь. Слово офицера.

Хотя какое к черту слово офицера? Я же даже в армии не служил. Тем не менее, я сейчас твердо был намерен соблюсти мое слово. Клятвами не бросаются, тем более такими.

Бек полагал также, поэтому моим ответом удовлетворился:

— Хорошо. Я ничего вам не обещаю, но изложу ситуацию Ольбрихту немедленно. Изложу так, как описали её мне вы.

— Это всё, чего я хотел. Спасибо вам, генерал! До встречи, надеюсь, мы встретимся в уже мирной Германии.

Я повесил трубку. Потом достал платок и протер лоб, платок тут же промок так, что можно было выжимать.

Ну вот теперь всё. Я сделал всё, что мог.

Потом я повернулся к Аденауэру, который все еще сидел в углу, с самым отсутствующим видом.

— Что вы обо всем этом думаете, господин Аденауэр?

Аденауэр брезгливо поморщился:

— Мне надо отлить, вот что. И спина болит, после поездок в ваших гестаповских машинах.

— Я про сложившуюся политическую ситуацию…

— Про неё я совсем ничего не думаю, господин Гиммлер. Никакой политической ситуации, собственно, и нету. Ольбрихт, конечно, скорее всего испугается и войска от Ленинграда отведет. А Сталин ударит этим войскам в спину. И будет прав, потому что никаких официальных мирных переговоров у вас с ним нет, как я понял. И война продолжится. Ваши приказы по ликвидации концлагерей выполнены не будут вообще. Их просто проигнорируют. Мюллер уже давно работает на Бека, а не на вас. В Равенсбрюке Мюллер всех освобожденных вами узниц, скорее всего, перевешает, как только вы умрете. А умрете вы в течение суток. Или от рук Мюллера, или от рук Ольбрихта, это уже все равно. Так что в отставку можете уже не подавать, вас отставят тем же способом, каким вы отставили беднягу Кальтенбруннера. Вот, в общем-то, и всё. Вообще я думаю, что вы сумасшедший. Ну и да. С этого момента никто, кроме вашего не менее сумасшедшего Гротманна, ваши приказы выполнять не будет. Вы себя просто вычеркнули из политической игры, только что. А теперь можно мне пойти отлить?

— Нет уж, потерпите еще минутку! — я рассвирепел, — Сперва скажите, что мне делать дальше!

Нервы у меня уже были вообще ни к черту. Казалось, что меня засасывает трясина, неумолимая и глубокая, и выбраться из неё я не могу. Я почему-то рассчитывал на похвалу Аденауэра, я понимал, что в лице Аденауэра я нашел себе мудрого советника, какого обычно находит любой попаданец. Проблема была лишь в том, что я начал действовать с этим советником не посоветовавшись…

— Что делать? — передразнил меня Аденауэр, подражая моему баварскому акценту, — Ну не знаю, херр Гиммлер. Приклейте бороду, бегите в Аргентину по подложным документам. Гротманна нарядите своей тетушкой и возьмите с собой. Ну или застрелитесь. Я не пойму, какого черта вы вообще заставляете меня давать вам советы? Я на такое не нанимался, обратитесь лучше к вашему психиатру. Или к Тельману. Вы