Раб низменного порока, подумал я, навязался ты на нашу голову.

Пока кот пировал, а затем пьяно гулял - катался по полу, бегал по стенам, мебели и едва ли не по потолку, выводя замогильные рулады невразумительных песен, — я осматривал второй этаж. На первый меня могли бы сволочь разве трое и более дюжих мужиков, предварительно связав и оглушив. Мне казалось, там всё ещё не выветрился густой обморочный запах беды и смерти. Обойдя дюжину комнат и комнатушек, сколько-нибудь любопытное для себя обнаружил я лишь в одной. Бедные ихтиологи устроили в ней опрятную спаленку на единственное (зато просторное) койко-место. Вместо постельных принадлежностей поверх поролонового матраса лежали яркие спальные мешки. Обниматься, забравшись в них?… Экие затейники! — подумал я. Небольшой столик, притулившийся у изголовья арены для отвратительных однополых ристалищ, украшали букетик бессмертника в высоком керамическом стакане и картинка в деревянной рамочке. Я взял картинку, всмотрелся. Оказался фотопортрет, сделанный приблизительно в конце девятнадцатого — начале двадцатого века. Лицо почудилось мне знакомым, где-то когда-то виденным. Знать, один из Трефиловых, решил я. Уж не сумасбродный ли Артемий, знавшийся с нечистым?

Мне вдруг стало как-то не по себе. Огромный пустой дом, ночное убежище бесприютных душ, где не просохла ещё кровь убиенных сатанистов, наполненный воплями слетевшего с нарезки кота… — что ты в нём делаешь, Антошка?! Машинально зажав портрет под мышкой, втянув голову в плечи, я поспешил вон. Окликнул Люсьена. Шатаясь на подламывающихся лапах, очумело вращая глазами, Люсьен подбежал и принялся ластиться, просясь ко мне на руки. Взял и его. И угораздило же меня бросить взгляд в окно! Проклятая Белая Баба была тут как тут, болталась над ивой и размахивала просторными рукавами. Так мне показалось. Я пискнул: "Ёб!" — и, даже не подумав оборонительно заголить ягодиц, ссыпался горохом по лестнице, кажется, сразу в подпол.

До своего дому я долетел вмиг, не оборачиваясь и не глядя по сторонам. Вот уж, верно, было зрелище-сюр: Антоша-Анколог, в руках которого горящая керосиновая лампа, большая фотография в рамке, чудовищное шило и голосящий, благоухающий валерианой кот, несётся по ночной Петуховке, словно за ним гонятся все демоны ада!

(Если кто-то видел — пойдут слухи, уверен.)

Уф, даже вспоминая, и то потом облился! Одного такого приключения всякому пещерному схимнику хватило бы, чтобы закурить, запить горькую и вымыться вдобавок с мылом… но тому озорнику, что заведует моей судьбой, этого показалось мало! Разглядывая сегодня поутру трофейный портрет, я едва не лишился дара осмысленной речи. Артемий Трефилов — а то был он, сзади обнаружилась каллиграфическая подпись фиолетовыми с прозеленью чернилами — точь-в-точь, словно однояйцевый брат-близнец, с которым нас разлучили в детстве, походил на меня! Для полной идентичности только постричь ему по-иному усы да приглушить впечатанное в лицо благолепие Серебряного века, — хотя бы порцией свежей горчицы с хреном или долькой лимона. Да ещё не помешали бы Артемию Федотовичу мои модные очочки с прямоугольными линзами. Ну, вылитый стал бы Антон Басарыга. Вылитый!

Да только близнецов у меня отродясь не бывало. А уж сто лет назад, да ещё в Петуховке, точно.

Так какого рожна?!

в которой я вознесён на пьедестал. Символы. Казус белли. Mad профессор и мешок, полный эмоций.

Глаза раскрывать не хотелось. До тошноты. До тошноты не хотелось двигаться. Разве что ос-то-рожненько, бережно-бережно повернуться на бочок, потом на живот, засунуть руки под подушку и вытянуться до хруста в суставах. А затем расслабиться и понежиться неподвижно с полчаса в таком чудесном положении. Именно в таком, именно неподвижно. Почему? Потому что в таком положении, лёжа на кровати с руками под подушкой, меня перестанет тошнить. Убеждён. Если существует на свете справедливость — не высшая, нет, самая хотя бы немудрящая, — меня должно перестать тошнить сразу же, стоит затолкать руки под подушку.

"Однако хрен мне моржовый, полуметровый, не подушка. Хрен китовый, не кровать", — подумал я и открыл глаза.

Трудно поверить, но мне сразу полегчало. Наверное, тошнота — непозволительная роскошь для узников, уяснивших, осознавших, поверивших наконец, что они узники. Причём всерьёз и надолго.

А в том, что я лишился свободы, сомнений не оставалось.

…Стоило мне выйти из "Центра информационных технологий «Вектор» по завершении последнего дежурства, как прямо в подъезде на меня навалились сильные, энергичные люди числом трое, оглушили и принялись с энтузиазмом вязать. Вернее, начали было глушить и вязать. Потому что после первого же удара тяжёлым твёрдым предметом (очевидно, любимой в «Фагоците» арматуриной), который пришёлся мне по загривку, я возмущенно взбрыкнул. И тем самым несколько изменил планы нападавших. Откорректировал их в свою пользу.

Циклопу, который встал на пути моего стремительного прорыва наружу, я въехал коленом между ног, а локтем — в челюсть. Никакого баловства и любви к ближнему: я был весьма сердит на него за злые фокусы с арматурой. Возможно, Циклоп ещё выживет, но репродуктивная и жевательная функции его организма вряд ли восстановятся в полной мере. Поделом ему. Швырнув отключившегося «фагоцита» в объятия остальных налётчиков, я выскочил во двор. И тут же получил ружейным прикладом под дых. Постарался милашка Демон, вооруженный помповым "Моссбергом".

"Непозволительно быть таким шустрым человеку с переломом ключицы и двух рёбер", — подумал я, падая на асфальт и ловя разинутой пастью воздух, как собака ловит надоедливых мух. Столь же безрезультатно, впрочем. "Наверное, он и вправду демон, — подумал я, когда Демон засадил своим аппаратом Илизарова мне в бок. — Воистину нелюдь, раз боли не чувствует. Ну, не может живой человек изувеченной и незажившей ногой пинаться!" "Хорошо хоть не пальнул", — порадовался я, «плывя» от повторной встречи с «Моссберговским» прикладом. На сей раз Демон хватил ружьишком мне по голове, но не очень сильно. "А ведь мог и пальнуть", — подумал я напоследок, после чего связно думать оказался уже не способен.

Шатающимся из памяти в беспамятство и обратно сознанием я ещё отмечал, что меня волокут в машину, торопливо вгоняют в вену иглу одноразового шприца. Машина трогается, тело немеет; я из последних сил бью ногой кому-то в харю, попадаю, харя с воплем исчезает, а за ней исчезает и всё остальное…

До теперешнего тошнотворного пробуждения.

Каземат, куда меня заточили, выглядел, в общем, премиленько. Очень похож на недавно отреставрированный совмещенный санузел в квартире-"сталинке". Далёкий потолок с лепниной виноградных гроздьев по линии примыкания к стенам. Новенькая чугунная ванна у левой стены и новенький смеситель над ней. Новенький кафель повсюду, даже на полу. Новенький унитаз, на котором сижу я. Подумать только, до чего предусмотрительно и гигиенично! Из-за этого унитаза я и заключил, что буду узником длительное время. А о том, что меня принимают всерьёз, сообщали кандалы на руках.