Разбудил меня лично Каттлей, когда уже стемнело.

– Федор, нам пора. Я попрошу вас одеться поприличнее. Вот специально сшитое для вас платье.

– А куда мы пойдем? – спросил я, позевывая в кулак.

– Увидите, – похоже, что Каттлей решил сделать мне сюрприз.

Пройдя по коридорам, мы подошли к двери, украшенной лепным карнизом. Стоящий рядом с ней лакей, увидев нас, поклонился и спросил:

– Господин Каттлей и господин Файлонов?

– Да, это мы, – ответил мой спутник.

– Вас ждут, проходите.

Мы вошли в небольшой зал с обитыми шелком стенами и люстрой венецианского стекла. За резным столиком сидела дама, а рядом с ней стояли еще две дамы и, чуть поодаль, пара лакеев в ливреях. Красавицей даму назвать было трудно – крючковатый нос, почти как у Мадлен Олбрайт, мешки под глазами, прическа «серая мышка». Но одета она была в красивое платье, вроде тех, которые в наше время продают в «Лора Эшли».

Если бы мне ранее не показали фото этой дамы, я бы, наверное, не обратил на нее внимания. Но, войдя, я низко склонился перед ней, а Каттлей, тоже поклонившись, сказал:

– Ваше величество, это тот самый господин Филонов…

7 ноября (26 октября) 1854 года.

Балтийское море, борт парохода «Rostock»

Майор Дитрих Диллензегер, Эльзасско-Лотарингский легион

Две недели назад в наш лагерь для пленных приехал генерал Наполеон-Жозеф Бонапарт. В отличие от его кузена, нынешнего императора Луи-Наполеона, «принца Плон-Плона» в армии любили. До нас дошла история о том, как он храбро воевал в Крыму, а потом, когда русские разгромили нашу армию, а англичане бежали, поджав хвосты и оставив наших людей на берегу, именно Плон-Плон добился почетных условий сдачи. Это был человек, которого мы не просто были рады видеть, но и готовы носить на руках.

Поприветствовав нас, генерал пожелал встретиться с некоторыми пленными генералами и полковниками. Одним из них был мой командир, полковник Фьерон. Я сидел в своей палатке и скучал, когда вдруг Фьерон вошел ко мне и сказал:

– Майор, его императорское высочество хотел бы поговорить лично с вами.

Я немного удивился, но ответил:

– Слушаюсь, мой полковник!

В палатке находились сам принц, незнакомый офицер – судя по всему, его адъютант – и два офицера, которых я немного знал – один был из Лаутербурга в северном Эльзасе, второй из Сарргмин (Зааргмюнда) в немецкой части Лотарингии. Я приветствовал принца. Тот улыбнулся, показал мне на стул и предложил стаканчик вина из бутылки, стоявшей на столе. Через несколько секунд вошел четвертый офицер – капитан из Мюлюза (Мюльхаузена) на юге Эльзаса.

– Господа офицеры, – Плон-Плон обратился к нам на довольно неплохом немецком языке, – вы, конечно, хотите знать, зачем я вас сюда позвал. А дело вот в чем. Франция уже потеряла не менее четырех тысяч человек, и немалую часть своего флота в этой войне, которая ей абсолютно не нужна. Кроме того, более десяти тысяч человек находятся в русских лагерях для военнопленных, здесь и в Крыму. Условия содержания в них не так уж и плохи, вы ведь не будете возражать против этого утверждения?

Мы все, не сговариваясь, закивали. Действительно, русские с нами обращались намного лучше, чем мы ожидали. А принц продолжил, уже по-французски:

– Если так будет продолжаться и дальше, то у нас скоро не останется ни армии, ни флота. И я ни на секунду не сомневаюсь, что наши так называемые союзники из вероломного Альбиона поспешат воспользоваться нашими неудачами. Особенно после того, как они оставили наших ребят на берегу, а сами уплыли в Турцию. Причем пообещав забрать всех. Что думаете обо всем этом вы, мои офицеры?

– Мой принц, – сказал я, как старший по званию среди приглашенных, – но согласятся ли русские заключить с нами мир?

– Русские, да, согласятся. Я уже говорил с их императором, и не только с ним. А вот мой кузен на мировую пойдет только тогда, когда наше положение станет полностью безнадежным. Увы, я его слишком хорошо знаю. Альтернатива только одна – отречение его от трона, чтобы новое правительство могло попытаться спасти ситуацию.

Сидящий рядом со мной майор из Лотарингии – я вдруг вспомнил его фамилию, Штенгер – неожиданно произнес:

– Ваше высочество, у вас не меньше прав на императорскую корону, чем у Луи-Наполеона. А то и больше, если то, о чем ходят слухи, правда – что Жером Наполеон не его отец.

Принц нахмурился:

– Слухам, майор, не всегда можно верить. Но спасать нашу родину действительно надо. Хотя я никогда не видел себя императором…

– Ваше высочество, – сказал капитан из Мюльхаузена, то ли Дитч, то ли Дайч, – полагаю, что большинство пленных, будь у нас такая возможность, выступили бы вместе с вами.

– Мои друзья, – грустно улыбнулся тот, – такая возможность есть. Тех из нас, кто не совершал военных преступлений, русские согласились немедленно освободить, если мы пообещаем не участвовать в боевых действиях против них. А Пруссия готова пропустить нас через свою территорию, более того, доставить нас на границу с Лотарингией – в основном по железной дороге. Кроме того, и русские, и пруссаки дадут нам оружие – немного устаревшее, но все лучше, чем ничего. Я уверен, что наш отряд начал бы пополняться добровольцами практически сразу после пересечения границы, или, по крайней мере, после того, как мы перейдем в собственно франкоязычные районы.

Я посмотрел на него с удивлением – редко когда французы вспоминают о том, что у нас свой язык и своя культура. А принц продолжал:

– Вы спросите меня, а что они хотят получить от нас взамен? Русские – практически ничего, по крайней мере в Старом Свете, да и в Новом их желания вполне умеренные. А вот пруссаки требуют независимости для Эльзаса и Северной Лотарингии в составе Немецкого союза и под протекторатом Пруссии. Южная, франкоязычная Лотарингия, а также район города Бельфор, граничащий с кантоном Мюлюз, остаются французскими. Есть еще вопросы насчет Метца, Вердена и Туля на северо-западе Лотарингии, но я полагаю, что по ним мы найдем взаимоприемлемое решение.

Я тяжело вздохнул.

До Революции жизнь в Эльзасе была вполне сносной. Города и села выбирали, как и раньше, городские советы, языком администрации был немецкий, и местные законы мало изменились с тех пор, как после Тридцатилетней войны мы перешли под власть королевства Франции. Конечно, понаехали высшие чиновники из Парижа, да и архиепископ Страсбургский назначался во французской столице. Опять же, повысились налоги, а бывшие свободные имперские города, такие как Страсбург и Кольмар, потеряли свою независимость. Но жить было можно.

Во время Великой революции на нашу землю нахлынула куча босяков-«санкюлотов». В городах появились гильотины, церкви уничтожались и осквернялись, а в моем родном Эшау эти мерзавцы выбросили и сожгли мощи святых Веры, Надежды, Любови и матери их Софии, оставив лишь пустой саркофаг, который они использовали в качестве туалета. И, наконец, все наши вековые свободы были отобраны ради «свободы, равенства и братства». Правил нами присланный из Парижа сброд, и любое проявление недовольства пресекалось драконовскими мерами. Например, людей, попытавшихся защитить храмы, либо убивали на месте, либо отправляли на гильотину. И, конечно, всех пытались заставлять говорить исключительно по-французски.