Я услышал Саргасс задолго до того, как увидел ее. Она пела так же, как поет сейчас, как пела Мать, ее сладкий, чистый голос сливался с туманом и водой, так что я знал, что море было бы неполным без ее песни, и что оно было полностью создано, завершено, только пока она пела. Туман заглушает звук, так что мы, должно быть, были уже близко к ней; я хотел подойти на баркасе еще ближе, чтобы услышать ее, хотя Крайт предостерегал меня против этого; но он скользнул вниз по форштагу и спустил кливер, так что мы качнулись на ветру и грот хлопнул, как флаг. Он велел мне позвать Саргасс, но я не смог. Как бы мне хотелось, чтобы ты услышала ее, Крапива! Ты никогда не слышала такого пения.

В тот момент мы поссорились, инхуму и я. После этого мы ссорились почти каждый день, но это была первая ссора и одна из худших. Я злился на него за то, что он спустил кливер, а он злился на меня за то, что я держался слишком близко к скалам. Результатом нашей ссоры стало то, что баркас был волен плыть сам по себе, и выбранный им курс увел его на добрую лигу в открытое море. К тому времени, когда мы заключили мир, Крайт уже не мог видеть ни острова, ни чего-либо еще; по крайней мере, так он сказал.

— Мне придется лететь, — сказал он мне, — и, возможно, мне придется лететь высоко. Потом я снова спущусь и дам тебе примерное направление.

Я спросил, сможет ли он снова найти баркас в тумане, и предложил развести костер в ящике с песком, чтобы направлять его, хотя, откровенно говоря, я надеялся поднять все паруса и уйти от него. Он засмеялся и попросил меня отвернуться; я отвернулся, а когда повернулся обратно, его уже не было.

Бэбби облегченно фыркнул, и я почувствовал то же, что и он. Впрочем, гораздо сильнее я чувствовал — знал — море и холодный серый морской туман, окутавший нас обоих. Я сказал, что видел его так, как видел бы его художник, и даже мог бы сказать, что видел его как картину; но это была картина, которая окружала и пронизывала меня, смешивалась с моим духом. Море, брызги которого смачивали мою бороду, и туман, который я вдыхал при каждом вдохе, больше не были чем-то отдельным от меня. Если они были нарисованы, то и я был нарисован; и это была та же самая картина. Мы жили тогда друг в друге, на картине без рамы.

Произошло что-то, изменившее мое восприятие, и это изменение остается в силе до сих пор. Как бы мне хотелось, чтобы ты видела нашу охоту на дикий скот! Мельтешащее стадо с закатившимися глазами, и мы — всадники с вышитыми флагами! Ты хочешь, чтобы я объяснил, но у меня нет объяснений, хотя в то время — и долгое время после этого — я чувствовал, что причиной было присутствие инхуму. Когда он вернулся на баркас, мягко приземлившись позади меня и с мальчишеским смехом объявив о своем прибытии, я упрекнул его в этом. Он отрицал, и мы снова поссорились, хотя и не так ожесточенно, как раньше. Даже тогда я знал, что его отрицания не имеют никакого значения.

Поскольку Крайт не присутствует, чтобы говорить за себя, позволь мне говорить за него. Я постараюсь сделать это с бо́льшей логикой, чем любой из нас, когда мы спорили на баркасе.

Во-первых, он не производил такого эффекта на других, насколько я могу судить.

Во-вторых, это не принесло ему пользы, и фактически он от этого проиграл.

В-третьих, эффект сохранялся даже в его отсутствие, как я уже пытался показать.

В-четвертых и последних, я не испытывал ничего подобного, когда мы были с Квезалем в туннелях.

И все же он был способен повлиять на наше восприятие его, ибо Саргасс и другие видели в нем человека, мальчика, за которого он себя выдавал, тогда как я скорее назвал бы ребенком бедного Бэбби.

Саргасс, как я должен объяснить, поплыла к баркасу, как только поняла, что я на нем и что я все еще хочу ее. Инхуму заставил меня пообещать, что я буду звать ее так громко, как могу, если услышу ее голос; но я не звал ни тогда, ни несколько минут спустя, только велел ему замолчать, когда он заговорил, и один раз ударил его палкой Кабачка.

Наступило время, когда она перестала петь, и я вспомнил о своем обещании и стал умолять ее; но к тому времени она уже была в воде и плыла к нам. Это произошло через несколько часов после того, как баркас поплыл в открытое море без управления, потому что мы сначала нашли материк (который Крайт принял за остров), потом обнаружили нашу ошибку и вернулись к острову, после чего нам пришлось проплыть некоторое расстояние вокруг него, чтобы снова найти Саргасс. Я был все еще ослеплен туманом и в ужасе от подводных скал, которые инхуму мог видеть не лучше, чем я.

Было, вероятно, около полудня, когда мы нашли ее. Туман немного поднялся, и я увидел ее сидящей на камне, торчащем из моря, как рог какого-то утонувшего чудовища. Она была обнажена (даже больше, чем когда впервые поднялась на борт, так как у нее не было золота), и ее ноги, которые были очень длинными, как я уже говорил, казалось, обвивались вокруг нее.

— Она возвращается к тому, кем была, — сказал мне инхуму, когда я снова стал его слушать. — Пока она была с тобой, она становилась одним из вас. Вот почему Мать отдала ее тебе, я думаю. — Пока мы выходили из бухты, я рассказал ему, как Саргасс пришла ко мне.

— Ты думаешь? — эхом переспросил я.

— Да, думаю, и это самое большее, что я могу сказать тебе. Неужели ты воображаешь, что, вернувшись к тебе, она будет петь для тебя так же, как пела там?

Я не подумал об этом, и это, должно быть, отразилось на моем пораженном лице.

— Ты прав. Она, наверное, не споет ни одной ноты, даже если ты будешь умолять.

Увидев ее маленькую белую руку на планшире, я приложил палец к губам, и он улыбнулся.

Мы помогли ей подняться на борт, и она уставилась на инхуму (чье настоящее имя я так и не узнал, думая о нем только как об «инхуму»). Я сказал ей (как мы с ним и договаривались), что это мальчик, оставленный на острове командой какой-то лодки, и что он помог мне выбраться из ямы. Мне было трудно так лгать, потому что, говоря это, я ясно видел, что он не мальчик и не человек. Я перевел взгляд на нее, но это не помогло, только еще больше заставило осознать чистоту и невинность ее лица.

— Разве ты не хочешь на меня смотреть? — спросила она.

Я сказал ей, что не могу смотреть ей в глаза, иначе влюблюсь в нее. Прости меня, Крапива!

Инхуму протянул ей руку, и я был уверен, что она почувствует его когти, но они исчезли.

— Я — Крайт, — сказал он. Тогда я впервые услышал это имя.

Она отвернулась от него прежде, чем он закончил говорить, и погладила мою щеку пальцами:

— Ты был мертв.

Я покачал головой.

— Да, так и было. Я видела тебя там, внизу. — Она слегка вздрогнула. — Мертвые — пища.

— Иногда, — поправил ее Крайт.

Она проигнорировала его:

— Где моя одежда?

Ее не было на шлюпе, и у меня не было больше свободных туник, но мы смастерили для нее юбку из парусины, как и раньше, пока она рассеянно смотрела на поднимающийся туман и плещущуюся воду.