Я вздохнула. Вечно она так – стоит мне отказаться идти за ней, и она бросает меня одну. Я жестом показала Энцо, чтобы приглядел за девочками, – он, казалось, вообще не заметил Солара – и с тем же чувством, с каким поднималась по лестнице к двери дона Акилле и кидала камни в мальчишек, поплелась за ней, петляя между белесыми сооружениями с погребальными нишами.

На Марчелло Лила даже не посмотрела, зато накинулась на Микеле:

– Зачем приперся? Совесть замучила?

– Не беси меня, Лина!

– Вам обоим конец. Валите из квартала!

– Это ты вали, пока время есть.

– Угрожаешь мне?

– Да.

– Только попробуй тронуть Дженнаро или Энцо. Понял меня, Мике? Не забывай, я знаю достаточно, чтобы уничтожить и тебя, и этого второго урода.

– Ничего ты не знаешь. У тебя ничего на меня нет, а главное – ты ничего не поняла. Ты ж такая умная, а вот не догадалась, что мне теперь на тебя плевать!

Марчелло потянул его за локоть:

– Пойдем, Мике, нечего на нее время тратить.

Микеле с силой высвободил руку и сказал Лиле:

– Думаешь запугать меня тем, что Ленучча постоянно мелькает в газетах? Это ты задумала? Думаешь, я испугаюсь какой-то девчонки, пописывающей романы? Да она никто. А вот ты дело другое. Даже твоя тень значит больше, чем любой человек во плоти. Только ты этого так и не поняла. Ну, тебе же хуже. Я отберу у тебя все, что у тебя есть!

Последнюю фразу он прошипел так, будто у него вдруг скрутило желудок. Брат не успел его остановить: Микеле, скривившись, как от невыносимой физической боли, изо всех сил ударил Лилу кулаком по лицу, так что она повалилась на землю.

Меня словно парализовало. Лила тоже этого не ожидала: мы обе привыкли к мысли, что Микеле не только пальцем ее не тронет, но и убьет любого, кто посмеет поднять на нее руку. Я не могла даже закричать, из горла вырывался только сдавленный хрип. Пока Марчелло силой тащил брата к машине, а Лила плевалась кровью и бранью («Я тебя прикончу, ей-богу, считайте, вы оба уже покойники!»), Микеле издевательски задушевным голоском сказал мне: «Не забудь написать об этом в следующем своем романе и передай Лине, раз до нее до сих пор не дошло, что ни я, ни мой брат и правда больше ее не любим».

Убедить Энцо, что заплывшее лицо Лилы – результат падения, нам бы не удалось, и мы сказали ему, что она внезапно потеряла сознание. Вряд ли он нам поверил: я была слишком потрясена, чтобы выдать правдоподобную версию, а Лила даже не старалась. Но когда Энцо выразил сомнение, Лила сухо сказала, что все было именно так, и точка, и он тут же прекратил расспросы. Между ними было заведено: если Лила явно врет, значит, у нее есть на то серьезные основания.

Мы с девочками вернулись домой. Деде была напугана, Эльза никак не могла поверить в случившееся, а Имма задавала вопросы типа: «А что, в носу течет кровь, да?» Я была сбита с толку и вне себя от злости. Несмотря на это, я спустилась к Лиле проверить, как она себя чувствует, и предложила забрать Тину, но девочка беспокоилась за маму и рвалась за ней поухаживать. Она не отходила от Лилы ни на шаг, аккуратно мазала ушиб мазью и прикладывала ей ко лбу металлические предметы, чтобы унять головную боль. Я поднялась к себе и вернулась вместе с дочками, надеясь отвлечь Тину и увести к себе, но у меня ничего не вышло. Имма попыталась подключиться к уходу за Лилой, как будто это была игра, но Тина никого к ней не подпускала, даже Деде и Эльзу, которые ее урезонивали. Ее мама заболела, и она никому не собиралась ее уступать. В итоге Лила выгнала всех, включая меня, да так энергично, что я решила, что ей значительно лучше.

Она действительно быстро восстановилась – в отличие от меня. Злость сначала превратилась в досаду, а потом в презрение к себе. Я никак не могла простить себе, что стояла как вкопанная перед лицом насилия и ничего не предприняла. «Во что ты превратилась? – спрашивала я себя. – Зачем только возвращалась в квартал, если и слова сказать не можешь против этих двух мразей? Ты слишком добренькая. Хочешь играть демократически настроенную синьору, примкнувшую к плебсу? Тебе нравится плести в газетах: „Я переехала туда, где родилась, чтобы не терять связи со своими корнями“? Смех да и только! Все связи ты порвала давным-давно. От вони мусора, рвоты и крови тут же в обмороки падаешь». Я думала так и в то же время рисовала в воображении картины, как яростно набрасываюсь на Микеле: бью, царапаю, кусаю, чувствуя, как сердце в груди стучит все сильнее. Когда жажда кровавой расправы поутихла, я сказала себе: «Лила права, писать надо не ради самой писанины, а ради мести тем, кто этого заслужил. Против кулаков, пинков и их гнусных делишек у меня есть только слова – не так много, но для борьбы вполне достаточно». Лила, конечно, до сих пор верила в наши детские фантазии. Она считала, что, если кто-то своими книгами добился известности, денег и власти, его слово превращается в сверкающий кинжал. Я же знала, что все обстоит куда прозаичнее. Книга или статья могла наделать шума, но одного шума мало: античные воители тоже много шумели перед битвой, но, если за шумом не стояло реальной силы, выходило не сражение, а театр. Но я хотела отомстить, и понимала, что шум лишним не будет. Поэтому однажды утром я спустилась к Лиле и спросила: «Что тебе известно такого, чего боятся Солара?»

Она посмотрела на меня с любопытством и как бы несколько лениво ответила: «Когда я работала на Микеле, видела много документов. Я их внимательно изучила. Кое-что он мне сам показывал». Она ухмыльнулась, превозмогая боль; лицо у нее превратилось в сплошной синяк. «Когда мужик хочет засадить тебе между ног, – продолжила она на диалекте, – так хочет, что даже сказать об этом не может, вели ему сунуть свой хрен в кипящее масло – и он сунет!» Она обхватила голову двумя руками и затрясла ею так, будто это не голова, а стакан с игральными костями: я поняла, что она тоже себя презирает. Ей не нравилось, как она обошлась с Дженнаро, как оскорбила Альфонсо и выгнала на улицу брата. Не нравилась ей и похабная ругань, которая так и рвалась у нее из горла. Она терпеть себя не могла, вообще всего этого не могла больше выносить. Но тут она догадалась, что настроение у нас одинаковое, и спросила:

– Если я расскажу тебе, о чем можно написать, напишешь?

– Да.

– А то, что напишешь, опубликуют?

– Возможно, не могу обещать.

– А от чего это зависит?

– Я должна быть уверена, что наврежу этим Солара, а не себе и не своим дочерям.

Она смотрела на меня, как будто никак не могла решиться, а потом сказала: «Возьми Тину на десять минут». Она ушла, а через полчаса вернулась с матерчатой сумкой в цветочек, набитой документами.

Мы сели за стол на кухне, Тина и Имма, тихо переговариваясь между собой, катали по полу игрушечные кареты с лошадьми, сажали в них кукол. Лила вытащила кипу документов, свои заметки и две тетради в сильно запачканных красных обложках. Их я и бросилась листать с любопытством. Листы в клетку были исписаны каллиграфическим почерком, как у первоклассников: подробные подсчеты с комментариями, содержавшими огромное количество грамматических ошибок, и на каждой странице подпись: «М. С.» Я догадалась, что это были части так называемой красной книги Мануэлы Солары. Как величественно, хоть и устрашающе (а может, величественно как раз потому, что устрашающе) звучало это словосочетание – «красная книга», когда мы были детьми и подростками. Даже когда ее называли другими словами – журналом, например, – книга Мануэлы Солары все равно не переставала будоражить сознание: секретнейший из документов, связанных со столькими кровавыми событиями. И вот он передо мной. Оказывается, это было собрание бессчетного количества школьных тетрадей, таких же, как эти две: обычные засаленные тетрадки с выгнутыми волной, потрепанными краями. И тут я поняла вдруг, что память сама по себе – уже литература, и что, может быть, Лила права, и моя книга, завоевавшая такой успех у читателей, совсем не удалась, потому что она слишком хорошо выстроена, слишком гладко и старательно написана, потому что я не сумела изобразить банальности, бессвязности, отсутствие эстетики и логики, бесформенность окружающих вещей.