Для нее поставили дубовый стул с затейливой резьбой и подушками, постелили коврик на полу. Рабы-телохранители в белых одеждах встали по бокам, держа в руках плетеные щиты, готовые в любую минуту заслонить императрицу, если сын вздумает кидаться в нее фекалиями или еще от какой-нибудь его блажи. Такое уже случалось. После этого цепи натянут так, что тело сына прижмется к стене, а слуги отмоют пол. Однажды ему удалось сделать нож из ткани своей туники, пропитанной спермой, которым он убил одного из слуг.

– Я хочу, чтобы к тебе пришел Майтанет.

Она чувствовала, как он вглядывается ей в лицо, прощупывает, познает. Со всеми детьми от Келлхуса она испытывала некое чувство разоблачения, но с каждым по-разному. Каютас просто отражал ее несоответствие, это можно было с легкостью отбросить или забыть. Серва доводила ее до бешенства, поскольку сознательно причиняла матери боль, а потом спокойно, равнодушно наблюдала за ней. С Телиопой они много времени проводили вместе и наладили отношения, когда дочь научилась подстраиваться под желания матери.

Но с Инрилатасом все казалось гораздо глубже, навязчивей, как-то…

Она чувствовала себя так же, как под взглядом супруга, только без ощущения… уступки.

– Святейшего дядю, – произнес он.

– Да…

– Знаешь, а от тебя исходит запах, – перебил он. – Запах страха.

– Да, – ответила она, глубоко вздохнув. – Знаю.

Келлхус когда-то говорил ей, что Инрилатас взял абсолютно поровну от родителей: интеллект отца и сердце матери.

«Дуниане не в состоянии управлять страстями, – объяснил он, – они просто разрушают их. Но мой интеллект не настолько могуч, чтобы обуздать твое сердце. Представь, можно ли удержать льва на веревке?»

– Да… Знаю, Инрилатас.

Какая сила может помочь матери взять верх над сыном? Она видела, как Инрилатас доводил до слез и ярости генералов, людей жестких, несгибаемых, а со всеми своими колкостями в ее адрес, всеми истинами он добился только того, что ее жалость к нему возросла. И это, похоже, разжигало в нем тоску, отчего он и вел себя вызывающе, стараясь покорить некую вершину. Под спутанным клубком своего безумия он оставался всего лишь измученным маленьким мальчиком.

И как же трудно было изображать Бога на глазах у матери, убитой горем.

Инрилатас фыркнул. Потом выпустил газы. Эсменет старалась не замечать пятна спермы на залитом солнцем полу в нескольких шагах от своих ног.

Он всегда так делал – метил места своими выделениями. Вечно все пачкал. Портил. Осквернял. Выражал телом свои поиски совершенства слов и выражений. Мужчины всегда гордятся собственными грехами, как говорил ей Келлхус, поскольку они упиваются властью, а любая власть базируется на насилии над чужим телом или желаниями.

«Бесчисленные предписания ограничивают сношения между людьми, те правила, которых они и в глаза не видели, даже если они посвятили всю жизнь изучению джнана. Наш сын живет в мире, совершенно отличном от твоего, Эсми, – видимого мира. Запутанный мир, что давит, душит бездумными запретами, по которым мы привыкли выносить суждения друг о друге».

– Ты не удивлен? – спросила она.

Сын приложил палец к губам.

– Ты полагаешь, что Отец оставил Империю тебе, потому что он опасается притязаний своего брата. Поэтому ты подозреваешь дядю в измене. И хочешь, чтоб я расспросил его. Прочел его мысли по лицу.

– Да, – сказала Эсменет.

– Нет… Ты сейчас просто включаешь рациональность. Истина в том, мама, что ты уже знаешь о своем проигрыше. Уже сейчас ты чувствуешь, что Новая Империя ускользает из твоих рук, нависла над бездной. И зная это, ты понимаешь, что Майтанет будет вынужден отобрать у тебя Империю, не ради собственного удовлетворения, а ради брата…

Началась игра всерьез.

«В его присутствии ты всегда должна быть начеку, – предупреждал Келлхус. – Потому что правда – его самое острое оружие. Он будет отвечать на вопросы, которые ты никогда не задашь, хотя они давно наболели в душе. Призовет на помощь всю свою эрудицию, чтобы покорить тебя, Эсми. Каждое открытие, каждое озарение, которые ты считала своими, станут его».

Так, стараясь вооружить ее против сына, он в то же время настраивал Эсменет против себя. Точь-в-точь как утверждал Акхеймион много лет назад.

Подавшись вперед, она оперлась локтями на колени, чтобы рассмотреть его, как делала в то давнее время, когда он был ребенком.

– Я не проиграю, Инрилатас. Если Майтанет хочет воспользоваться моей неудачей, он ошибается. Если он так поступит, то он нарушит божественный закон аспект-императора.

Инрилатас мягко, будто прощая, рассмеялся, как самый разумный человек.

– Но ты проиграешь, – заявил он с бесстрастностью работорговца. – И зачем тогда мне помогать тебе, мама? Может, я приму сторону дяди, потому что, по правде говоря, только он может спасти Империю Отца.

Верить ли ему? Инрилатасу, уродливому чуду Келлхуса и Эсменет…

– Потому что в твоей груди бьется мое сердце, – неосторожно выпалила она в материнском порыве. – Потому что половина твоего безумия – от меня…

Но она растерялась, смутилась оттого, что Инрилатас едва слушал ее, обличая фальшь этих сантиментов, которые казались просты и искренни одновременно.

Он дернулся, загремели цепи.

– Меня пучит. Уходи. Сейчас же.

– Потому что я знаю – ты хочешь, чтобы Империя пала.

Раздался странный смех, будто чувство юмора теперь держалось на безумии.

– И ты веришь… тому, что я говорю? – спросил он надтреснутым от необъяснимого напряжения голосом. – Словам… сумасшедшего?

– Да. Только потому, что знаю: Истина – твое безумие.

В этих словах прозвучало некое торжество, о котором Эсменет тут же пожалела, зная, что сын уже все заметил, и боясь, что он откажет просто в силу своей испорченности. Еще ребенком он всегда старался задушить все, что было в ней светлого.

– Вдохновенные слова, мама, – сказал он тусклым, безжизненным голосом, словно передразнивал свою старшую сестру, Телиопу. – А ведь отец предупреждал тебя именно об этом – не верить. Ты не видишь темноты, которая окутывает твои мысли, но, в отличие от других, знаешь, что она есть. И понимаешь, как редко твои слова и дела являются твоими собственными…

Он поднял закованные в кандалы руки, чтобы похлопать, но аплодисменты так и не раздались.

– Я впечатлен, мама. Ты понимаешь такую штуку, которую в мире именуют душой.

– Такая штука может быть спасена… или проклята.

– А что, если искупление – всего лишь иная форма проклятия? Что, если единственное истинное спасение заключается в том, чтобы видеть насквозь эту штуку и выбирать забвение?

– А что, если, – ответила Эсменет слегка раздраженно, – эти вопросы можно обсуждать бесконечно без надежды на прояснение?