части католических таинств. В соответствии с гипотезой парижского адвоката Жан-Марка Варо (1933–2005), прославившегося также своими историческими расследованиями спорных судебных разбирательств, коварный злоумышленник, чье имя растворилось в истории, пошел на отравление, действуя в интересах придворных шведских протестантов, педантов и ксенофобов, которые будто бы были глубоко обеспокоены связями королевы с французским философом-католиком и решили устранить интеллектуального соперника, тем более что в Стокгольме уже начали ходить слухи о живом интересе Кристины к католицизму313. Очевидно, что в пользу такой версии могут свидетельствовать также усилия Шаню, который, судя по всему, не без тайного умысла всеми правдами и неправдами содействовал появлению Декарта при дворе Кристины и мог питать надежды на то, что в общении с философом королева точно придет к решению о перемене веры, что не могло не пойти на пользу Франции, всячески искавшей сближения с Швецией. Собственно говоря, события, последовавшие за смертью мыслителя, также подтверждают правдоподобие такого поворота вещей: в 1654 году Кристина отреклась от престола, официально приняла католичество и поселилась в Риме, много позднее она признавалась, что сделала этот шаг под влиянием своего «достославного мэтра».

Так или иначе, но тайна смерти Декарта усугубляется тем, что в течение целой недели философ отказывался от медицинской помощи, что объяснялось, по всей видимости, как всегдашним недоверием к врачам, так и сомнением в рациональном характере лечения, предложенного королевским врачом, который не преминул назначить больному кровопускание. «Пощадите французскую кровь!» – будто бы бросил в лицо горе-лекарю одинокий философ, вдруг остро ощутивший себя французом в «стране белых медведей», забытой католическим Богом. Словом, все выглядело так, будто философ действительно сжился с той мыслью, что поразившее его заболевание было не более чем очередным испытанием на пути торжества здоровья, жизни и разума.

Так или иначе, но приходится признать, что смерть Декарта действительно остается окутанной тайной; по недоуменному замечанию одного из приглашенных ко двору Кристины филологов-грамматистов, «как умер Декарт – это настоящая загадка». Тайна эта пребывает тайной, безотносительно к тому, принимаем ли мы традиционную версию теолога-эрудита Адриана Байи, главной загадкой в которой является упорный отказ больного от врачебной помощи; соглашаемся ли мы с вариантом немецкого историка философии Теодора Эберта, где главным злодеем выступает папист-фанатик, решивший оградить молодую шведскую королеву от опасных связей с автором новой философской доктрины; или, наоборот, следуем видению этой смерти, представленному парижским адвокатом, пламенным французским патриотом и убежденным католиком Жан-Марком Варро в книге с выразительным названием «Рене Декарт, французский шевалье».

Подводя итоги, можно предположить, что тот самый злокозненный дух, коварного обмана которого Декарт страшился на протяжении всей творческой жизни и который был своего рода темной стороной абсолютной власти сознания над живой жизнью, овладел тогда мыслью философа и обратил его поведение экзистенциальным безумием, сопоставимым с тем состоянием литературного помешательства, в котором Дон Кихот сражался с ветряными мельницами. Известно, что сон разума порождает чудовищ, но история смерти Декарта свидетельствует также, что режим неусыпного бдения разума, которому пытался подчинить себя философ в живой жизни, вылился в чудовищный крах абсолютно рационального проекта жизнестроительства.

Вместо заключения. Портреты философа

Наше исследование миров Декарта, заведомо неполное, было реализовано благодаря методологической редукции внушительного блока сочинений и писем, относящихся к тем ветвям древа знания, которые являются относительно самостоятельными в отношении проблем литературы, медицины, морали, политики, поэтики, риторики, словесности, теологии, форм существования философии, – астрономия, геометрия, естествознание, математика, физика. Тем не менее есть одна сфера, где гуманитарные, условно говоря, науки сходятся с науками, условно говоря, точными или «твердыми», если взять одну из классификаций научного знания, принятых в современной Франции, подразумевающей, соответственно, что гуманитарные науки являются «мягкими». Не решаясь вступать на зыбкую почву оценивания, в какую именно науку вклад Декарта совершенно избежал исторической девальвации, хотелось бы, в заключение этой работы, обратиться к сфере, где почти все упомянутые науки если не сходятся, то соприкасаются: речь идет о видении и видимости, зрении и зримости, иными словами, визуальном восприятии визуальной же реальности. Мы уже касались этой сферы, рассматривая в одной из первых глав нашей работы отношение Декарта к зрению, каковое, можно вспомнить, тоже ставится под сомнение:

Это душа видит, а отнюдь не глаз, и видит она непосредственно не иначе, как через мозг, вот почему всякого рода буйные, а также спящие часто видят или думают, что видят, различные предметы, которых нет у них перед глазами314.

Можно вспомнить также, что Декарт был одержим идеей, что все и вся кругом его обманывают:

Декарт всегда боялся, что его обманывают. Часто о чувствах он говорит, будто это не немощные или недостоверные способности, а какие-то внешние по отношению к нему персонажи, которым он обязан не доверять315.

Наверное, можно думать, что недоверие Декарта было не столько искусственным или деланым, сколько восходило к определенному природному изъяну, который можно квалифицировать как легкую форму косоглазия; впрочем, возможно, это было так называемое мнимое или кажущееся косоглазие (псевдострабизм). Странно, но почти все биографы обходят молчанием эту особенность физического строя философа, как если бы признание легкого изъяна могло бросить тень на светлый образ национального гения.

Тем не менее в биографии, принадлежащей перу Ж. Родис-Левис, встречается фраза, которая может быть истолкована в пользу нашего предположения. Размышляя о неизменно странном выражении лица, запечатленном почти на всех известных портретах философа, она осторожно замечает: «…взгляд, часто косой, тем не менее не бегающий: он фиксирует, вопрошает, призывает не останавливаться на физиономии как простом телесном выражении»316. Наверное, не приходится удивляться тому, что столь изощренная картезианка, как Роди-Левис, следует в своем восприятии визуального главному прозрению мэтра: «Это душа видит, а отнюдь не глаз, и видит она непосредственно не иначе, как через мозг…» Тем не менее это мозговое восприятие визуального не может рассматриваться как последнее слово в технике отношения к видимому или зримому: Роди-Левис, как и Декарт, не видит, а читает, более того, читает между строк.

Ил. 1. Портрет Декарта в юности

Вот почему, отталкиваясь от фразы Роди-Левис, хотелось бы представить здесь, в виде заключения к этому исследованию, несколько замечаний о портретах Декарта, ориентированных на перспективу феноменологии образа, взяв в скобки специфически филологический вопрос что говорит в образе.

Нам почти нечего сказать о портрете Декарта в юности (ил. 1): он всплыл чудесным образом в юбилейном 1937 году, был выставлен в Национальной библиотеке Франции, сейчас находится в Музее августинцев в Тулузе. Портрет