философа. В этой связи имеет смысл вновь вернуться к медицинской функции философии и напомнить, что одним из самых ярких образов «Рассуждения о методе» по праву считается «теплая комната с голландской печью» (poêle), упоминаемая во второй части сочинения:

Я находился тогда в Германии, куда был призван по случаю войн, не кончившихся там и поныне; и когда я возвращался с коронации императора в армию, начавшаяся зима остановила меня на одной из зимних квартир, где, не находя никаких собеседников, которые могли бы меня развлечь, и, кроме того, не имея, по счастью, никаких забот и страстей, которые могли бы меня растревожить, я оставался целыми днями один в теплой комнате, где располагал полным досугом, беседуя сам с собой о своих мыслях296.

Таким образом, не будет большого преувеличения, если сказать, что теплая комната с голландской печью представляет собой своего рода экзистенциальное условие когито: вспомним начало первой из «Метафизических медитаций», где именно «огонь» печки, «домашнее платье» и «лист бумаги» выступают материальным противовесом безумия:

[…] к примеру, я нахожусь здесь, в этом месте, сижу перед огнем, облаченный в халат, держу в руках этот лист бумаги и т. д. Да и каким образом можно было бы отрицать, что руки эти и все это тело – мои? Разве что я мог бы сравнить себя с этими сумасбродами, чей мозг настолько помрачен и поврежден тяжелыми парами черной желчи, что они упорно твердят, будто они – короли, тогда как они просто нищие, или будто они облачены в золото и пурпур, когда они попросту голы, наконец, воображают себе, будто они кувшины или будто тело их из стекла. Но что такое? Они ведь безумцы, и я сам оказался бы не менее экстравагантным, если бы сообразовался по их примеру297.

Словом, комната с теплой печкой – это элементарное условие возможности здорового отправления, или функционирования, мысли, тогда как столкновение с холодом заключает в себе угрозу болезни. В этой связи напомним, что, согласно биографам, именно небывало сильные морозы, которые выдались зимой 1650 года в Стокгольме, стали одной из объективных причин смерти Декарта. Но ведь само пребывание в столице Швеции было субъективным и совершенно свободным решением философа, по своей воле бросившим себя в объятия смертного холода. Разве это не след злополучного присутствия безумия в существовании того, кто ищет истину?

Вместе с тем следует напомнить, что Декарт не принимал современной медицины, о чем недвусмысленно говорил еще в «Рассуждении о методе». Разумеется, в неприятии докторов Декарт был далеко не оригинален: весь XVII век может быть представлен как «эра подозрения» в отношении институциональной медицины; достаточно вспомнить антимедицинские фарсы Мольера, где врачи выступают под говорящими именами «человекоубийца», «кровопускатель», «крючкотвор». У Декарта врач – это своего рода лжеученый, антифилософ, вот почему всякий истинный философ должен быть самоврачевателем. Более того, как замечал мыслитель в «Беседе с Бурманом», «…после тридцати никто не должен нуждаться во врачах, поскольку в таком возрасте в силу опыта возможно самостоятельно понять, что вам полезно, а что – вредно, и тем самым быть врачом самому себе»298.

Самолечение – один из практических принципов медицинской философии Декарта. При этом важно сознавать, что философ выдвигает его не столько в виде некоей конечной истины, всеобщего правила для управления человеческой телесностью, сколько как вариант метода, рациональность которого определяется необходимостью принимать во внимание единичный характер союза души и тела больного индивида. Действительно, идея самолечения, абстрактно сформулированная в «Беседе с Бурманом», находит более конкретное развитие в переписке Декарта с принцессой Елизаветой, где воззрения философа на проблемы болезни и здоровья приобретают очертания почти законченного свода философской психотерапии, основанного, правда, на анализе симптомов единственной пациентки, которая, необходимо это подчеркнуть, воспринимает философа именно как врача, что подчеркивается в самом первом ее письме:

Сознавая, что Вы являетесь наилучшим врачевателем для моей души, я открываю Вам столь свободно слабости ее умопостроений, надеясь, что, соблюдая клятву Гиппократа, Вы предоставите ей целебные средства, не предавая их гласности, о чем я Вас прошу, равно как прошу смириться с этой навязчивостью Вашего любящего и готового услужить вам друга299.

Разумеется, что философское врачевание Декарта в переписке с Елизаветой заслуживает отдельного рассмотрения300. Здесь лишь ограничимся замечанием общего плана: принимая во внимание то обстоятельство, что медицина соотносится в мысли Декарта с философским методом, а главное – основывается на определенной физической концепции мира, можно сказать, что нормы здоровья и болезни являются одновременно и объективными, и субъективными. Таким образом, в философии Декарта мы можем выделить, вслед за современным французским исследователем К. Романо301, три типа медицины, каждый из которых подразумевает определенный взгляд на болезнь и здоровье.

Прежде всего, речь идет о медицине сугубо механистической, в рамках которой человеческое тело воспринимается как физиологическая машина, функционирующая наряду с другими естественными механизмами. С этой точки зрения понятия «болезнь» и «здоровье» предстают довольно проблематичными, почти неуместными, поскольку речь идет здесь не о наблюдении симптомов, а об установлении причин, каковые в конечном итоге сводятся к нарушению кровообращения. Кровь всему голова, точнее говоря, кровь – царь и бог физического тела, она роднит человеческую машину с животным, с физикой как таковой; тогда как душа, или способность мыслить, всецело принадлежит метафизике. Вместе с тем: «Кровь показана культуре историей»302. Блистательный парадокс, который помнит, наверное, каждый из читателей книги В. В. Савчука, но глубина которого не перестает притягивать к себе мысль, принуждая искать предельных следствий ответственного высказывания. Среди таких следствий находится далеко не в последнюю очередь такое положение: стало быть, нет культуры без крови, нет культуры бескровной, нет культуры бездомной, если принять во внимание, что производные от корневых «кровь» и «кров», разумеется различных по научной этимологии, нередко перекликаются в русском языке – по смыслу отчий кров почти неотличим от отчей крови.

Возвращаясь к медицине Декарта, следует сказать, что сугубо механический взгляд на человека в определенном смысле соответствует феноменологической редукции и представляет собой предварительную и методологическую дегуманизацию болезни. Это также своего рода акт радикального сомнения: наблюдая болезнь, я могу сомневаться во всем за исключением того, что кровь бежит в венах. В пятой части «Рассуждения о методе» Декарт посвящает несколько страниц ключевой роли крови в функционировании человеческого механизма, не упуская случая язвительно заметить, что врачи, щупая пульс, ничего не понимают в человеке:

Но чтобы можно было бы до известной степени видеть, каким образом