Внутри она, по отзыву очевидцев, была обита домотканым полотном, на котором были нарисованы сцены Страшного суда. И странный вид церкви, и необычные росписи, и резьба по дереву – все это при слабом освещении казалось вышедшим из далекой древности и настраивало на торжественный лад.

Нижние венцы были срублены из леса огромной толщины, в обхват двух человек и больше, деревья совершенно не имели гнили. Заготовка леса и все строительство было выполнено только топором; казалось, что ее строили гиганты. Об одном из них, Пахоме, сложились даже предания, что он мог зараз на плече перенести леса на целую избу. Когда однажды его поймали в лесу и хотели отнять топор, он с силой воткнул его в пень по самые уши, и уж никто вытащить топора не мог…

Надо сказать, что многие из сохранившихся чудом церквей и вовсе в таком состоянии, что на них больно смотреть. Речь идет, конечно, об истинных памятниках старины. Пропадают и старые росписи и иконы, которые, на мой взгляд, так же ценны, как и летописные церковные книги. В них мы единственно встречаемся с нашими предками зрительно, то есть почти с глазу на глаз. А что может быть дороже этого личного общения с вечностью…

Когда я служил в одном городке, очень странном, редком своим образом жизни и музейными церквами, мне пришлось в одной такой церкви охранять военный склад. На часах мы стояли по двое: один внутри и один снаружи, а помещение церкви было поделено пополам огромным ярусом, и только купол, свободный от военного имущества, блистал своими яркими росписями. Я ходил по верхнему ярусу с автоматом на плече по два часа от смены до смены. Два часа – это очень долго, но коротать их, как ни странно, мне помогали боги. Они парили, опрокинувшись надо мной, как космонавты в невесомости, и какие-то вечные истины глаголили их сомкнутые уста.

За свою недолгую жизнь я испытал к рисованным богам разнообразные чувства. Поначалу я их просто боялся – а вдруг действительно камнем швырнут, как стращали старухи, где-то лет шести водившие меня в церковь? Потом я потерял к ним какой-либо интерес, просто забыл о них, оттого что они были только предрассудком. Но прошло время, и я словно впервые их увидал, я узнал об иконах Рублева, об искусстве древних мастеров, теперь я пристально разглядываю каждого бога в отдельности, напряженно раздумывая о своих предках, стараясь постичь их образ, мысли и истины. Вероятно, прозрение, как и зрелость, наступает не только тогда, когда человек заглянет в свое будущее, но и когда он страстно захочет понять свое прошлое.

Боги, парившие надо мной, вероятно, говорили о чем-то другом, а может быть, они спорили со мной. Казалось, они хотели понять, зачем все то, что я принес к ним, перед лицом вечности, которую принесли они.

Из темного золота и голубого, невообразимо яркого неба (может быть, небо тогда было ярче, не засоренное радиоактивной пылью) они вглядывались в меня и ждали ответа.

А наш сержант знал свое дело, он говорил убежденно:

– Время сейчас не такое, чтобы… Вчера тут двух типчиков задержали, говорят, росписи пришли смотреть… Знаем мы, какие им росписи нужны! По нашему времени вместо иконок там разных (религия – это опиум для народа) плакатиков бы, призывов разных надо… Чтобы мобилизовывало.

Уходя спать и закрывая уши шинелью, я подумал коротко: «Поговорили бы эти святые с нашим сержантом. Он быстро бы внушил им истины… А может, в их времена тоже были свои сержанты, кто знает». И я уснул.

От Ниловой Пустыни мы обогнули Хачин, самый большой остров на Селигере. Тут несколько деревень, прозрачные сосновые леса, этакий настоящий урман с ягелем и оленьим мохом. Тут много любой ягоды, особенно брусники, а с грибами в иные годы мы не справлялись, оставляя сгнивать на корню лучшие по этим местам моховики и белые.

Мы пересекли холодный и голубой Кравотынский плес под холодными белыми облаками и встали под вечер на высоком хачинском мысу. Молодой, очень веселый соснячок окружал нашу палатку. На той стороне плеса в лесу горел костер, и к нам доносился неразборчивый мужской голос. Утром мы проснулись от голосов, прозвучавших прямо над нами.

– Вот оно что, – говорили сверху. – Прямо-таки чудеса. Я никогда в жизни не видел подобного.

– Да, да, – ответили ему. – Знаете, я как посмотрел через плес, прямо глаза закрыл, то ли солнце, то ли пожар какой…

– Чудно, чудно, – сказал первый, и где-то внизу затарахтела моторка.

Мы отстегнули влажную от росы палатку и на коленях выползли на траву, щурясь от прямых лучей. Селигер в легких блестевших волнах был по-утреннему ярок и свеж; к другому берегу уходила лодка с нашими незримыми гостями. Для чего они приезжали? Что им такого… Я повернулся и зажмурился. Золотой радужный свет пролился на меня от леса. Молодая рощица сосенок-пятилеток была от подножья до верхушек расчерчена огненными цветами, линиями, стрелами и совершенно необычными фигурами. Бесчисленная, в общем-то незримая паутина, которой тут все было переплетено, под росою вдруг стала видимой. Это была вышивка червонным золотом по темным зеленям. Мастер оказался с фантазией и понаделал совершенно невообразимых ромбов, спиралей, кругов и всяческих сплетений. Потом тонкое золото ожило и стало тихо накаляться, играя цветами. Солнце медленно сушило росу, и оттого лес каждую следующую минуту не был похож на предыдущую, ничто не двигалось, но все изменялось, и краски, одна ярче другой, выступали на полотне леса, проявляя новые рисунки и затемняя старые.

Мы зачарованно и неподвижно просидели, наверное, полчаса, пока это вдруг не кончилось и не потухло. Теперь между деревьями болталась многочисленная паутина. Липкая и навязчивая. И чувство было как в кино после хорошего фильма, когда остается белый неживой кусок полотна.

Я хочу рассказать про Костю-одиночку. Он с треском подплыл к берегу на лодке с мотором «Москва», подняв за собой волну и взбаламутив пугливые камыши:

– Можно присоединиться?

– Просим…

Костя снял мотор, ловко поставил палаточку с кольями, сделанными из алюминиевых уголков, потом пришел к нам. Мы предложили гостю настой из брусники и еще «рыбьи эскимо». Так мы с Валей зовем блюдо из маленьких окуньков, которые после обстоятельной жарки в масле становятся хрупкими и рассыпчатыми. Мы берем их за хвост, как берут за палочку мороженое, и, вкусно хрустя, поедаем вместе с костями, плавниками и всем остальным. Косте понравились «рыбьи эскимо». Вытирая о траву масленые руки, он сказал:

– Вам не надоело на веслах? Хотите, я вас на буксир? А? Ей-богу, мы за несколько дней весь Селигер облазим, только пена за бортом как от бешеной собаки!

– Спасибо. Но нам…

– Это конечно, – перебил он. И неожиданно заговорил, словно его прорвало: – Вы думаете, я случайно рядом с вами выбрал место? Или берега тут не хватает? Как же, просто я сам себя наказал. Решили мы в Москве одной компанией плыть, втроем. Я взялся талоны на базу достать. Но когда достал, подумал про себя: «Зачем мне с кем-то связываться, ждать, пока отпуска, да продукты, да настроение, и то и се… Одному много ли надо, по трем талонам получу лодку, палатку и все, что полагается». Вот и получил.