В одном из окон второго этажа горел свет. Слишком яркий для ночника. Док Лизандер не спал. Он слушал свои иноземные радиостанции.

Любопытная мысль зародилась в моей голове. Может, все дело в том, что док Лизандер стал “совой” оттого, что боится темноты? Страх одиночества заставляет его сидеть всю ночь напролет, в самые сонные и тихие часы, и крутить ручку приемника, слушая голоса со всего мира, которые создают иллюзию, что он не один?

Я решительно повернул руль Ракеты и покатил от дома ветеринара. Со дня несчастья с Дэви Рэем я не пытался разгадать тайну зеленого перышка. В прошедшие дни, наполненные смертью, горем и тяжестью сомнений, даже телефонный звонок мисс Гласс Голубой требовал слишком большого напряжения душевных сил. Ломать голову над мрачной тайной того, что лежало в не ведающем света придонном иле озера Саксон, казалось мне недостаточным для того, чтобы изгнать из своей души сгустившуюся там тьму. О том, что док Лизандер имеет к этому хотя бы косвенное отношение, я просто не мог думать. Если док Лизандер и вправду в чем-то замешан, то чего тогда стоит мир, в котором мы живем? В нем не останется ни слова правды.

Я добрался до вершины Поултер-хилл. Чугунные кладбищенские ворота с литыми завитушками были заперты на висячий замок, но для того, чтобы перебраться через двухфутовую каменную стену, окружавшую страну усопших, не требовалось прибегать к магии. Оставив Ракету ждать снаружи, я перемахнул через стену и отправился к знакомому месту мимо залитых лунным светом надгробий. Незримая граница между двумя мирами, сам Поултер-хилл был поделен пограничной чертой на сферы влияния между Зефиром и Братоном. Белых людей хоронили с одной стороны холма, между тем чернокожие покоились по другую, противоположную сторону. На мой взгляд, не было ничего, удивительного в том, что люди с разным цветом кожи, которые никогда не купались вместе в одном бассейне, пользовались разными магазинами и ходили в разные кафе, и после смерти предпочитали лежать так, чтобы не видеть друг друга. Глядя на кладбище, я решил при первом же удобном случае спросить преподобного Лавоя, как обстоит с этим дело на небесах и суждено ли встретиться на небе черным и белым, например Дэви Рэю и Леди и Человеку-Луне? И если у черных и белых общие небеса, то почему бы им на Земле не посидеть и не позавтракать в одном кафе? Если небеса у черных и белых действительно общие, то не значит ли это, что на Земле мы нарушаем помысел Божий, ведем себя глупо или даже грешим, когда избегаем друг друга? Или, может быть, все обстоит как раз наоборот и мы исправляем ошибку Бога, допущенную им по недомыслию? Само собой, если впереди нас ожидает лишь непроглядная тьма, то все вопросы о небесах и Боге просто снимаются. Но остается загадкой, как в этакой тьме таким удальцам, как Малыш Стиви Коули, которого я видел так же ясно, как целый город из надгробий, высившийся по сторонам от меня, удается гонять на быстроходных машинах вроде Полуночной Моны.

Надгробных камней не просто было много. Их было ужасно много. Я вспомнил, что где-то читал, что со смертью старика сгорает целая библиотека его знаний и памяти. В “Журнале” Адамс-Вэлли в некрологе о Дэви Рэе написали, что он погиб в результате несчастного случая на охоте. Там говорилось и кем были его родители, что у него остался младший братишка Энди и что его семья входила в пресвитерианскую общину Юнион-Тауна. В заключение сообщалось, что похороны Дэви состоятся в половине одиннадцатого утра. И только. Я был потрясен, когда прочитал эти скупые факты. Сколько о Дэви Рэе осталось не сказано. Ни слова не было сказано о морщинках, которые появлялись в уголках его глаз, когда он смеялся, или о том, что, готовясь к очередной словесной схватке с Беном, он всегда чуть улыбался половинкой рта. Там ничего не сказали о том, как блестели его глаза, когда он находил новую лесную тропинку, до сих пор не исследованную, как он прикусывал нижнюю губу, собираясь отбить бейсбольный мяч, пущенный особенно быстро и сильно. То, что я прочитал в газете, было скупо и сухо, ни в одном слове не было ни капельки настоящего Дэви Рэя. Шагая между могилами, я размышлял об этой несправедливости. Сколько необыкновенных судеб и удивительных историй были похоронены и лежали, забытые, под этими камнями? Сколько древних многотомников и свежих и молодых томов, только начинавших писать свою историю год от года? Все это богатство, весь этот бесценный груз теперь был потерян для нас. Я представил себе зал вроде библиотеки или даже кинотеатра, куда можно прийти, сесть в кресло и, выбрав из миллиардов имен нужное, нажать под ним кнопку и, глядя на появившееся на экране лицо, услышать из его собственных уст всю его историю — с начала до конца.

Это станет подлинным памятником для прошлых поколений: можно будет слушать голоса тех, кто ушел от нас давным-давно, сотни лет назад. Рассматривая надгробия вокруг себя, я думал, что мы — потерянное поколение. Мы забыли о прошлом, обеднив тем самым свое будущее.

Так я добрался до могилы Дэви Рэя. Большого надгробия там еще не было; на голой земле лежал плоский могильный камень. Дэви лежал не на самой вершине холма, но и не у его подножия; он занял местечко посредине. Я присел возле могильного камня, стараясь не наступить на невысокий холмик, который скоро должны были размыть дожди и сгладить грядущая весна. Я сидел под холодной луной и глядел в темноту. Я знал, что днем, когда взойдет солнце, отсюда откроется отличный вид на весь Зефир и на холмы за городком. Отсюда будет виден мост с горгульями и река Текумса. Можно будет смотреть на составы, катящие по извилистым маршрутам рельсов, что змеятся среди холмов, пересекают мост через реку, находящийся сразу за Зефиром, откуда идут пути к другим большим городам. Вид открывался преотличный, жаль только, что некому было наслаждаться им каждый день. Отчего-то я сильно сомневался, что для Дэви Рэя сейчас имеет большое значение, какой от его могилы открывается вид — далеко на родные просторы, город и холмы или просто на скромное унылое болото. Подобное может иметь значение разве что для нас, скорбящих, но вряд ли для тех, кто уже упокоился.

— Господи, — проговорил я, и мое дыхание облачком пара уплыло прочь. — Наворотил же я тут всякого.

Ждал ли я, что Дэви Рэй мне ответит? Нет, конечно, нет. Поэтому, услышав в ответ тишину, я не был сильно расстроен.

— Не знаю, где сейчас ты, во тьме или на небесах, — продолжил я. — Что хорошего в этих небесах, если там нет мелких невзгод, которые остались с нами на земле. По мне, так от всего этого здорово отдает церковью. Ходить в церковь на часок по субботам хорошо, но обретаться там вечно я бы не хотел. И темнота мне тоже совсем не нравится. Ни в том, ни в другом для меня нет ничего хорошего. Все, о чем ты думал, во что верил, уходит безвозвратно, пропадает, словно рябь на поверхности озера, которой никто не видел.

Подтянув колени к груди, я обхватил их руками.

— Там нет голоса, чтобы поговорить, нет глаз, которыми можно смотреть, нет ушей, ничего нет. Для чего тогда мы родились на свет, скажи мне, Дэви Рэй?

И снова ответом было молчание.

— Не понимаю я эту веру, совсем не понимаю, — сказал я потом. — Мама считает, что без веры жить нельзя и я обязательно должен верить. Преподобный Лавой тоже так считает. Но во что мне верить, Дэви Рэй, если там ничего нет? Верить так, как говорят они, это все равно что разговаривать по телефону, когда на другом конце линии никого нет — и ты так никогда и не узнаешь, есть там кто-то или нет, потому что никто никогда не отвечает. Жить так и всю жизнь говорить с пустотой — разве это не безумие, а, Дэви?