После лечения жизнь Володи стала налаживаться, и во многом это заслуга его второй жены Наташи. Они когда-то учились вместе в школе, потом через много лет встретились. У Наташи к тому времени была уже взрослая дочь. Потом пошли внуки, и Володя невероятно привязался к старшему, Вадику. Старался дать ему как можно больше — водил его с Наташей в консерваторию, составил для мальчика хорошую библиотеку — русскую и западную классику, книги о художниках, альбомы репродукций… Володя сам с детства очень любил книги, а из художников увлекался импрессионистами. Эту любовь он хотел передать и Вадику. И не его вина, что современные дети читают не так много, как когда-то мы, — они предпочитают «телик», «видик»…

В квартире, которую они получили, Володя все старался делать сам — кухню из дерева, полки, искал какие-то особые бронзовые дверные ручки… Даже последний ремонт, хотя уже плохо себя чувствовал, затеял провести сам, с Наташей. И не из-за экономии денег, а потому, что ему нравилось все делать своими руками. Что касается денег, он никогда на них не сосредоточивался, и они у него «текли между пальцев». Это у Володи семейная черта — ни у папы, ни у мамы никогда не было культа денег, культа сундуков, не было тяги к накопительству. Помню, как папа в день получки приходил домой с охапкой всевозможных кульков, пакетов — накупит всего по дороге домой, накупит… Мама только спрашивала, когда он отдавал ей то, что оставалось от зарплаты: «А где же остальные?» — «Зи-шенька, ну истратил я их…» Я и Володя в этом смысле пошли в родителей. Слава Богу, что мы и с Анатолием Львовичем в этом похожи…

Володи не стало через несколько месяцев после того, как ему исполнилось шестьдесят лет. Что такое для мужчины шестьдесят?.. Проводить его пришло много народу, и столько хорошего было сказано о нем. Красивый, душевно тонкий человек, незлобивый, с обостренным восприятием мира… При своей природной одаренности он мог бы прожить более интересную жизнь. Но вышло так, как вышло. Он словно искал что-то, словно бежал от какой-то внутренней неудовлетворенности, неустроенности… Я стояла на отпевании в церкви около его гроба и смотрела — передо мной лежал совсем молодой Володя, почти мальчик, и выражение его лица было таким спокойным, словно он наконец нашел то, что ему было так нужно. И я сделала для себя страшный вывод — он обрел покой, лишь уйдя из этого мира.

Теперь у нас из близких родственников остались только брат и сестра Анатолия Львовича. Сестра Ида, ее дочь Ира и внук Стасик живут в Германии, поэтому, к сожалению, видимся мы с ними нечасто. Но, несмотря на расстояния, мы друг к другу очень привязаны. Брат Володя, красавец, меломан, тонкий знаток поэзии, так же как Ида, — врач-невропатолог. А его жена Оля — блестящий кардиолог. Володя говорит о ней: «Я врач обученный, а она врач от рожденья».

Нетрудно представить, в каком состоянии готовила я роль Джейн в новом спектакле. Да и ситуация с ним была такова, что никто вообще не мог сказать точно, сделаем мы его или нет. За несколько недель до выпуска сменилась вся постановочная группа. Вадим Зеликовский вернулся в Германию, дирижер Эльмар Абусалимов серьезно заболел. Он сам договорился с дирекцией театра, чтобы музыкальным руководителем постановки и дирижером стал Кремер. Позвонил Анатолию Львовичу, попросил взять спектакль на себя, сказав: «Потом, когда я поправлюсь, возьму его». Не поправился… Пришли новый балетмейстер и новый художник — Марина Суворова и Виктор Архипов, который сделал такие декорации, что зал каждый раз разражается аплодисментами. А костюмы для меня и для исполнителей роли «моего» молодого мужа, и костюмы прекрасные, сшил очень интересный кутюрье из Рязани Андрей Степанычев. Режиссером пригласили Сергея Кутасова. Его рекомендовал Герард Васильев — Кутасов сделал ему очень удачный выездной спектакль «Марицы».

С такой постановочной группой теперь можно было «вытянуть» «Джейн», но артисты уже ничего не хотели: после всего, что было перед этим, у них просто пропал интерес к работе, опустились руки. Все устали от странных репетиций Зеликовского, на которых никто не мог понять, чего же он хочет. Не проводилось ни настоящих вокальных уроков, ни репетиций с оркестром, ни занятий с балетмейстером. Спектакль не был даже мало-мальски собран… Настроение у всех было пораженческое…

Я тоже работала без особого настроения: мне казалось, что в роли Джейн мне нечего играть, приходила мысль — и зачем я ввязалась во все это? Однажды Анатолий Львович даже предложил: «Давай все прекратим, тем более что такие обстоятельства…» Все же начали репетировать. Я постепенно входила в роль, впевалась, и оказалось, что это довольно сложный материал. В нем меня больше всего беспокоила вокальная сторона — партия Джейн по тесситуре была написана Кремером, как я считала, непривычно высокой для меня, и я боялась, что не смогу ее петь. Действительно, поначалу было трудно, и мы с концертмейстером даже попробовали внести изменения в одну строчку. Но непреклонный композитор пришел на наш урок и потребовал вернуть все обратно. Анатолий Львович лучше меня знает возможности моего голоса. Он ни в какую не захотел ничего менять в партии Джейн и в результате оказался прав: мне теперь не просто удобно петь, но и интересно. Сейчас я пою Джейн лучше, чем все остальное.

И вообще, в «Джейн» я больше люблю петь, чем играть, потому что музыкальная часть в моей роли сильней, чем драматическая, — у актрисы здесь больше внешняя трансформация, чем внутренняя. У других актеров роли выписаны намного лучше, и они сами говорили: «Как же так! «Джейн» написана для Татьяны Ивановны, а ей нечего играть». Но с приходом другого режиссера я начала во время репетиций что-то нащупывать, находить в роли, во взаимоотношениях с партнерами, и к премьере она начала выстраиваться. И до сих пор работа над ролью Джейн не прекращается, я по-прежнему ищу в ней что-нибудь новое и от спектакля к спектаклю чувствую, как реакция зала становится все более активной.

Мы всего несколько недель работали над спектаклем по-настоящему, когда дирекция театра начала «давить» на Кремера (который, кроме всего прочего, был еще и художественным руководителем постановки), чтобы ускорить премьеру «Джейн». Естественно, Кремер стал возражать: «Спектакль пока в таком состоянии, что выпускать его нельзя! У нас еще не было прогона, только спевка…» На это в дирекции сказали, что у них лишь в ближайшее время будет возможность произвести подмену какого-то спектакля, чтобы сыграть «Джейн»… Но премьера прошла только с третьей попытки — из-за моей болезни ее отменяли два раза. Наконец этот день наступил…

В каком настроении мы ждали его, описывать излишне. Все понимали, что при той обстановке, в какой мы работали, при нашей моральной подавленности, усталости от постоянных замен, переносов провал предрешен. Тем не менее накануне премьеры интенсивно репетировали с оркестром два дня: один акт — в первый день, второй — на следующий…

Зрители, заранее купившие билеты на другой спектакль, объявленный в афише, попали на первое представление «Джейн». Конечно, любой из них мог сдать билет в кассу театра, но никто этого не сделал. Более того, зал принял нашу «Джейн» с таким воодушевлением, что, как потом признался Анатолий Кремер, он, стоя за дирижерским пультом, не мог поначалу понять, что происходит за его спиной, — настолько был удивлен горячим приемом публики. Такого перед началом спектакля никто не мог и предположить, мы даже не предчувствовали успеха, и реакция публики для нас стала полной неожиданностью. Это было чудо. Ведь мы в тот вечер вышли на сцену «на нервах». Наверное, потому и сыграли как следует…